—
Не мучь, отец! — кинулась к нему в ноги
Марья. — Аль грех какой?
—
Отыдь! Нетто я убивец! Ушел ен. Навовси ушел. Мине кинул, ровно объедок. Хто ево, кобеля, взрастил? А ен, паскуда, мине што харкнул в рожу. К своим, сказываит, пойду. В отряд! Вишь? Там у ево родныи заимелись. А я-то, чуть не сдох там, коды ен смоталси. Нужны мы были, покудова в человеки не возвели. Ноне гребуить! От портянок нюхалку отворотил, ровно от дерьма. Нехай хочь сгинит, отрекусь от супостата!
—
Отец! Не гневи Бога. Зачем так? Господь
ево
послал нам! Не бранись, — умоляла Марья. Макарыч, побычившись, вытащил трубку.
—
Погоди! Поешь вначале, Бога
поблагодарствуй. А уж
п
отом и за кадилку берись.
Лесник отмахнулся от жены. Закурил. Та послушно присела у стола. Подперла кулаком щеку, смотрела на Макарыча. Думала о чем-то. То ли со сна, то ли с перепугу от услышанного зябко ежилась. Внешне баба вроде и успокоилась. Но вот глаза… Они не могли обмануть Макарыча. Он видел — неспокойна Марья. Знать, станет всю ночь вздыхать. Подушку слезами вымоет. А вот чего — попробуй пойми. Сама не скажет. Выспросить надо. И лесник, выждав немного, подошел к жене:
—
Ну, што тя гложит?
—
Да нет, отец. Нынч
е
-то ладно.
—
А намедни?
—
Чего с тобой в тайге случилось? Отчего чуть не помер?
Макарыч затопал неуклюже. Матюгнулся. Марья подскочила с испугу, а лесник, обозвав себя так, что самому скверно сделалось, попросил жену:
—
Ты, Марьюшка, забудь про то, што намолол я. С устатку то. Можа, не то сказывал. Можа, сама ослышалась.
От этих слов в глаза Марьи уже не тревога, страх вселился. Леснику и вовсе не по себе. Заерзал на табуретке. Не хотел говорить. Ведь тогда спросит, давно ли эдак-то? Как скажешь ей, что худо с ним бывает часто. Тогда она в тайгу не пустит. Или на время обходов напрочь изведется.
Макарыч сказал первое, что пришло в голову:
—
Ноги отказали. Видать, сапоги енти портють их. Вот и сел. Покудова отошли малость.
Марья заплакала.
—
Коля-то разе то не узрел?
—
Сбег, окаяннай, и не оглянулся.
—
Где ж душа-то в нем?
—
Душа? Хм! Бумагу мине в нюх совал! В ей, сказывал, званье ево и всяко разно прописано. Знать, и душа там. А с бумаги нешто спросишь?
—
Бумага?
—
Ага! Колька ее по-другому обозвал. По-ученому. Мине и не сказать эдак- то.
—
В ей душа?
—
Не токмо! Ее — сукин сын, пушше Бога
почитаить. В сморкалке прячит, в стираной. А крест нательный снял. И нету ево при ем, — сплюнул лесник.
—
Да как же без Бога жить-то станет?
—
Оне ноне и хр
ещ
енаи нехристями поделались. Заместо Бога и родителев всяку хреновину поудумали. Одне, прости мине Господь, не
перекреститца за едой, кажну ложку супу с матюгом заглатывають. На стенах срамное понавешали. И на ночь, што пред иконой, на ту гадость глазеють.
—
И наш?
—
В науке над койкой бабу прилепил.
Бумажную. Гольная и без рук. Будто путевой не сыскал. Калеку разглядывал. Убогаю. Спытал я. Мол, на хронте она была? А ен хохочить. Аж закатываитца. Сказывал, ровно то и не баба вовсе. А што-то мудренае. Мине за ишака по
щ
итал. Я ему и сказал: мол, не втирай пыль в мозги. Поди, на своем веку умел отличить бабу от кобылы. Токмо ни в какой мудрава не сыскать. И на стенки голь не вешал. А ен мине и перечить. Мол, я вроде што кот. А сам Колька пошти святой. Мол, не на бабу смотрит, на тело, а на што-то ишо. А што в той картинке есть, так про то кажному мужику ведомо. Туды ен, кобель, и з
ы
ркал. И надо ж! На убогаю!
—
Батюшки светы, неужто на ей женится
удумал?
—
Хто ево ведаит, паскудника.
—
Ой, Боженьки, неужто такую в дом приведет?
Побурчав еще на непутную молодь, Макарыч на колени перед Спасом встал, прогудев молитву, испросил пощадить в тайге матушке душу заблудшего раба Николая. Здоровья умолял не лишать. За грехи не наказывать.
Подслушав мужнино, Марья рядом на колени плюхнулась. Тонко, слезливо заохала. В лад мужу благ Кольке выпрашивала.
Помолившись, оба встали. Вздохнули согласно. Поев, спать легли.
Но Макарыч не мог уснуть. Он слышал, как стегануло по стеклу дождем. Окна зимовья затренькали, зазвенели. По крыше загудел ветер. Нагнал поближе дождевую тучу. Та оглушила дом. Забарабанила по стенам. Где-то в тайге испуганно закричали птахи. Знать, дождь холодный нагрянул. Лесник, потерев ноющие руки, встал, присел к столу. Голова его устало клонилась на грудь.
В избе бледнела ночь. Макарыч слышал, как похрапывала во сне успокоенная Марья. Она не чуяла дождя. Что-то другое виделось ей. Может, Колька, а может… Нет… Ведь Макарыч рядом. Зачем ей тревожиться сейчас? Но отчего же нахмурилась, сдвинула брови
и
вдруг: «Колюшка! Я-то маяться недолго буду! Ты же отца не обижай! Я скоро уйду от вас…»
Макарыч кинулся к Марье. Та спала. Сжимала рукой около сердца. Обрывок разговора при
встрече с Колькой вспомнился Марье или задуманное вылетело невзначай. Только Макарыч враз опешил. Стал будить жену. Та стонала, но не просыпалась, будто уходила уже от него туда, где холод и мрак.
И только тогда лесник понял. Он кинулся к бутыли. Разжав зубы, влил Марье лекарство. Через некоторое время та пришла в себя. Увидев испуганного Макарыча, улыбнулась вымученно. Попыталась встать.
—
Куды тя? Лежи. Ишь одыбалась!
—
А што?
—
Не думала ба ты про тяжкое на ночь.
Худыи
сны видютца от таво. Аль у нас доброе извелось?
—
Откудова доброму взяться ноне?
—
Погоди, мы ишо не отпетый.
Вы читаете Макарыч
