—
То дело твое. Токо, ежель совета
испрашиваишь, знай: в тайге бабе делать нечево. В дом ее веди. Не безроднай. Зойке бродяжить век и вовсе не пристало. На што ей с мужиками равнятца? Удел ее, как у всех, детву родить да у печки править. Так и передай девке от мине, кода поехать за ей удумаишь…
Когда сонная заря, приподняв юбку, ступила умыться к реке, пробудился Макарыч. Хлопнув себя по-ямщицки по бокам — для сугрева, побежал за сушняком. А когда над костром заплакал
паром чайник, лесник спокойно присел у костра. Закурил такую же старую, как и сам, трубку, сделанную под окривевшего льва. Пасть и ноздри деревянного зверя почернели. Будто он вместе со своим хозяином на каторге цингу перенес. А когда-то пухлые щеки стерлись, обвисли. Лев пускал дым в белую сырость тайги. На деревья, которые, освобождаясь от тумана, нехотя просыпались. Взбухшие от влаги листья роняли седые слезы тумана на траву.
Лев, как и лесник, был мудр. Он не любил, когда его брали чужие руки, а хвост, служивший
мундштуком, зажимали другие зубы. Казалось, они вот- вот откусят шишку на хвосте. Сломают лапы и даже голову. И тогда назло чужаку трубка начинала капризничать. Сопела, не выпуская дым. Трещала зло. Обжигала пальцы. Лев знал: намучившись, его снова передадут в руки хозяина. И тот, обтерев хвост, легонько продует трубку, помнет табак, и
успокоенный лев начнет послушно пускать кольца дыма из носа, из пасти. Вот и теперь трубка с хозяином вела молчаливый разговор. Макарыч подкидывал в костер сушняк, смотрел на спящего Кольку. Тот разметался на стланиковых лапах. Шевелил губами, будто ругался на наседавших комаров. Те, почуяв поживу, со сна и вовсе оборзели. Колька дрыгал ногами. Макарыч накрыл его плащом. Комары отступили, парень успокоился.
Лесник снова подвинулся к костру. Грел озябшие руки. Усмехался чему-то в бороду грустно. Впервые заметил, что руки-то дрожать стали. «С чево ба им трястись-то ныне»? А лев смеялся в тон, подпрыгивал во рту, удивляясь: деревянный он, а и то почуял старость друга.
Годы… Случалось, на каторге не раз предлагали Макарычу за трубку целую буханку хлеба. Когда тот голодал по несколько дней. Последние штаны мог променять Макарыч, рубаху теплую единственную отдал, не задумываясь. А вот трубку сберег. Под нее ни разу в очко не играл. От вороватых прятал, как крест нательный. В драке пуще глаза ее берег. И давно бы мог лесник приобрести другую трубку. Ведь попадались всякие. Их предлагали ему. Но даже в руки не брал их Макарыч. И трубка платила хозяину такою же верностью. Простынет, бывало, лесник. Голову заломит. Да так, что день ночью покажется. Искал тогда он сон-траву. Клал на теплую землю, нагретую костром. А потом растирал сухую и набивал в трубку. От той травы не только у Макарыча, у льва нутро трещало: горько, щекотно. И в сон клонило. С часок-другой после дремал Макарыч, просыпался совсем здоровым. И жить хотелось. Другие трубки сон-траву не брали. Слабые они для нее были.
Вот и теперь, как ни бодрился Макарыч, а снова лечиться надо: лихоманка затрясла. Того и гляди, скрутит совсем. Оттого лесник невесело смотрел на просыпающуюся тайгу.
На костре на прутьях уже дозрела красноперка. Бухтел чайник. Пора будить Кольку да возвращаться домой. Там Марья, небось, все глаза по- выплакала у иконы. И лесник, вспомнив о доме, заулыбался.
Колька проснулся быстро. Пока он умывался, лесник заварил чай, разлил его в берестяные кружки. Помолился. И только тогда позволил парню взяться за еду.
— Дак ты дома сколько пробудешь ноне?
—
Не больше двух дней.
—
Пошто мало?
—
И рад бы больше. Да ты знаешь… Не до
отпусков. Хорошо хотя на столько заскочить удалось.
—
Ты мозги мине не погань. Проскажи-ко, с кем в тайгу сбираисси? Што за люди с тобой пой- дуть?
—
О многих из них слышал. Кроме
проводника.
Поначалу профиль пробьем для сейсмиков. А там бурить начнем.
—
Каво ты и ню пробивать навострилси?
—
Дорогу в тайге прорубим. Где нефть
думаем
найти.
—
Шустрай какой!
—
И найдем!
—
Ты што? Оставлял ее там, енту нефть?
—
Ученые говорят.
—
Ученаи твои не Господь Бог.
—
По-твоему, я хуже Потапова? Тот уголь
нашел, а я не найду ничего?
—
Дурак! Да угля тут повсюду полно.
Ковырни
сапогом и бери сколь унисешь. Чево искать- то? Невелика цена такой находки! Аль людям боле и занятца нечем, как то, што под ногами валяитца, за клад выдавать? Хотя с Потапова станитца…
—
А я не уголь пойду искать.
—
Хрен редьки не слаще. Ежели порешил
тому
ослу доказать, што и ты могешь чевой-то сыскать, так то и вовсе не занятия. Выходит, Потапов-то от старости дурак, а ты смальства.
—
Это надо доказать.
—
Кому жа?
—
Ты вот его дураком зовешь, а он ученую
степень получил. За тот самый уголь.
—
Ученай с ево, как с пса свистелка.
—
Он собирается снова сюда на поиск приехать.
Макарыч нахмурился и, пнув ногой попавшийся под ноги сучок, буркнул зло:
—
Всяку перхоть по весне к нашиму берегу прибиваить. Ровно других местов ей нету.
—
Не сам приплывает. Пришлют, — уточнил Колька.
—
Аль люди начисто перевелись? Своих
поганцев девать некуда, — и разозлившись, гаркнул: — Ну что расселси? Пошли домой.
Они уже одолели половину пути, когда Макарыч внезапно остановился и сказал:
—
Шабашить станим.
—
Может, пойдем?
—
Куды торописси? Погодь, насид
и
сси
в
избе.
На волюшке оно и червю легше. Хочь и безглазай ен. И душа, сказывають, в одной кишке с потрохами живеть.
—
Ну давай…
Макарыч стянул с ног осклизлые резиновые сапоги. От портянок потянуло едким духом. Колька отвернулся. Лесник, заметив это, крякнул. Смолчал, что все носки приказал Марье в сельсовет отдать. Фронту. Сам отвез. Те, которые припрятала баба, Кольке выслал. В науку. Потому сам портянки из мешковины носил. Марье, когда бранилась, сказывал, что его мослам носки дышать не дают.
Марья все понимала. Умалчивала, как ей тяжело видеть изболелые ноги
Вы читаете Макарыч
