нам ближе. Можа статца, сгожусь я тибе, —
предложил лесник.
—
Это зависит не от меня. Куда распределят, туда и поеду.
— А
хто определить?
—
Это в техникуме станет известно.
—
Дак сам просись к мине ближе! Ушами не хлопай. Вместях легше станить.
—
Попробую…
—
Ждать стану…
В ночь перед отъездом Макарыч с Колькой не спали: говорили. Лесник часто вздыхал: «Вот ведь и Зойка укатила куда-то. Не будет она с Колькой. Не сладилось у них. Другое удумала. Не хотить земь буровить. Плохо это или хорошо, как знать? Можа, все верно. И приготовила им судьба каждому свою стежку». Только от чего так горько Макарычу? Может, все труднее в старости с думкой о внуках расставаться. Мысли со временем все навязчивее. Как липкий туман над тайгой. От них не уйдешь, не спрячешься. А думалось многое. Теперь те думки — как состарившиеся листья. Оторванные от деревьев. Иссохшие, побелевшие уносятся пыльным ветром. И нет их мятежной стае пристани, нет угомону.
—
Эх, Колюшко, полынно у мине внутрях.
Видать, в плохой день ты родилси. Тибе ж надзор покудова надобен, опора. А ты и от мине, старика, отбиваисси, чураисси.
—
С чего взял?
—
В свой дом боле не тянить тибе. То к худу.
На
што никчемная трава борец, а и та корни имеить, за землю матку держитца. Тибе ж куды унисеть? Што с тобой без дома станитца?
Колькина голова дрогнула. Плечи обмякли. Знал: без Макарыча в тайге лихо достанется. Но разве можно взять его с собой в отряд? Как Марья одна останется?
—
Эх, сынок! И завидую, и страшусь за тибе. Уж больно молод, горяч не в меру. В тайге такое не подмога. Холодную башку иметь надобно. Штоб с умом. Риск — ен не завсигда нужон.
Уснуть им так и не пришлось. Не заметили, как в окне посветлело. В комнате густо накурено, жарко.
—
Мало, отец, побыл у меня. Тебе-то и подождать можно. На меня сердишься. Торопишься уехать…
—
Ни от тибе бегу, сынок. От сибе. А смогу ли, то мине неведомо.
…Серый аэродром воробьем на холоде стыл. На нем самолеты замерли.
—
Ужо и в обрат осидлаю. Ох и накажить мине, греховодника, за то Господь. Поди, боле не доведетца в небеси поднятца? Дажа коды околею. Шибко на душе моей грехов поднакопилось. В рай с таким горбом внутрях не возьмуть.
—
Что о смерти заговорил? Рано. Подожди еще, — оборвал Колька: — Вон Акимыч гроб себе смастерил, все умирать собирается. А гроб-то от дождя сгнил. Второй смастерил, да тоже на дрова изрубил. С Авдотьей-то потолстел. Гроб мал оказался. Тесен. Третий не стал ладить. Жить решил. Мне бабка об этом написала.
—
Да-а-а, — задумчиво протянул Макарыч.
Прощались молча. Каждый боялся высказать
свою догадку. От того застрял колючим ежиком комок в горле лесника. Дрожали руки у Кольки.
И вдруг на минуту показалось обоим, что свидеться им больше не доведется.
…Пьяно подпрыгивая, самолет заковылял по полосе. Колька бежал следом, махал шапкой. Кричал. Но Макарыч не слышал его. Он прилип к окну. Смотрел, как парень мчался по полю. Козлом упрямо несся за самолетом. Да куда Кольке! Планер-то — не Серый. Уж и от земли оторвался. А Колька остался внизу. Один. Едва приметный, махонький. Что-то сжалось в душе Макарыча. Но проклятый самолет крутнулся на крыло. Скрыл Кольку из вида. Внизу лишь тайга леденела.
Макарыч не захотел враз домой возвращаться. К Акимычу потянуло. Решил изведать. К нему едва за день управился добраться. К зимовью впотемках пришел. Едва на порог ступнул, собачонка выкатилась. Чисто черт. Глаза злые, зубы в оскал. А сама с рукавицу. Скачет у ног Макарыча, визжит, лает, зубами лязгает, норовит портки порвать.
—
Шельма! Подь к месту! — крикнул на
собачонку Акимыч.
Но куда там! Та даже охрипла, кричавши. Но от Макарыча не уходила.
—
Экая дура базарная! Малахольная баба! Чево глотку рвешь? Цыть, окаянная! Ишо такая муха на мине орать станить да пужать зачнет, уж и вовсе жить ни к чему.
Рассмеялся Макарыч. Изловчившись, он поднял собаку за загривок. Та заскулила.
—
То-то, бешеная! Знай с кем сустрелась! Не таким бывалоче спесь выколачивал, — хохотнул Макарыч, ткнул собачонку под лавку, к Акимычу подошел. — Ну, здоров будишь, лешак!
—
Здоров, здоров, благо Господи, — заулыбался тот, оглаживая бороду.
—
Сдобнай ты сделалси. Што булка. Брюхо откудова-то взялось. И морда ровно у зимнего кота. Видать, сытно тибе нынче?
—
Не в сытости соль. Не брюхом единым живу. Душе спокой настал, оттово и раздобрел. Право, Авдотья все печется за меня. То блины сделает, то пельменей настряпает. Хоть под кончину поживу справно, — усмехнулся Акимыч.
—
Чево под кончину? Да ты, ежель поглянуть, нынче поперек сибе шир
ьш
е стал. На што помирать? Тово и поминать не след.
—
Да уж ноне верно. Надысь детва, внучата к Авдотье прибрели. Мамка, мол, наказала, вертаться ей в дом. Мужик сбег от ей, а за малыми одной не управиться. Ну я и пересказал. Мол, нехай невестка пустое не мелет. Не пущу я Авдотью-то к ней. Живет она спокойно и ладно. Хоть нынче отдохнет. Зачем маяться? Опомнилась, змея. Што ей старуха — забава? Нам вдвух все отрадней. На внучат она, правда, намаялась, наплакалась.
—
Поймут оне. Нонешние все понимають и надобное и ненадобное, — вздохнул Макарыч.
—
А ты-то пошто один наведался? — спохватился Акимыч.
—
С городу я, от Кольки. Поклон тибе от ево.
—
Благодарствую.
—
Заскучал по ем. Вздумал навестить. С Марьей порешили было к Кольке перебратца. А побывал и расхотелось. Поотвык я от городу. Одичал, знать.
—
Поведай, што с Колькой-то?
—
Да с им, слава Богу, все исправно. Науку ен скоро закончит. В тайгу уйдет, — вздохнул Макарыч.
—
Здоров ли?
—
Здоров. Дай Бог так и дале.
—
Чево ж смурной ты?
—
И сам не ведаю. Город с панталыку сбил.
Вы читаете Макарыч
