рук рвут. «Падаль к падали льнет», — подумалось тогда Макарычу. А эти вдруг задрались. Кусок не поделили. Так вот один и уцелел около медведя: приятелей прирезал. Вскоре и сам помер. То ли от мяса, что впрок не пошло, то ли Бог наказал.
Сидел Макарыч в ту ночь у костра один. Не считая ветра, поднявшегося внезапно и шевелившего волосы покойных. Казалось, что они просто спят.
Тогда у костра, скорчившись от холода, он не сразу услышал лай. Крики погони. Раньше, когда их было четверо, они легко уходили от нее. Уводили собак от своих следов в глухомань таежную. А вот теперь куда убежишь? Да и есть ли смысл… Зачем следы махрой присыпать? Костер в тайге далеко чувствуется. Макарыч хотел дров в костер подкинуть, как вдруг упал от толчка в затылок. Руки в костер попали. Хотел выдернуть, встать. Но удар по голове лишил сознанья напрочь.
Обратную дорогу в каторгу помнил плохо. Его били. Оскаленные пасти собак клацали около самого горла.
— В морозилку тебя запрем, — грозились конвойные.
«Брешете, кабы в морозилку, на што мине назад ташшишь? В тайге пришибить могли ба. Кака разница, ежли прикончить порешили? Видать, смертушка мине ждеть. Хошь разе можно на каво доверить? К самому начальнику каторги привидуть и у ног пристрелють. Им-то што? С их взятки гладки. Начальник, поди, шибко доволен станить».
На ночь, связанного по рукам и ногам, его к двум собакам пристегивали. Чуть повернется во сне или зашевелится, те, оголтелые, кидались. В горло норовили вцепиться.
В каторгу они пришли ночью. Макарыча швырнули куда-то в холодную, липкую темноту. Он ударился головой о цементный пол. И… То ли уснул. То ли потерял сознание. В избитом полузабытье пришла к нему женщина. Снежная грусть застыла у нее на лице. Глаза — холодные льдинки. Села она напротив Макарыча. Долго смотрела: то улыбалась, то хмурилась. А потом заговорила:
—
Хотела жизнь у тебя забрать. Душу. Может, пойдешь со мной? Легко тебе станет. О муках земных забудешь. О печалях. Душу твою хладную ничто не потревожит. Мы ее на волю выпустим. Пусть в других живет. А мы уйдем. Далеко, далеко. Где нет слез. Нет горя. Таких, как ты, у меня много. Они уже забыли о земле.
Она еще долго рассказывала о чем-то. Будто выговориться хотела. И теперь выкладывала ему думки свои.
—
Отчево ты сердитая на землю? — спросил Макарыч.
—
Долгий про это сказ. Но коль хочешь —
слушай. Жила на земле девчонка малая. Неказистая, нескладная. Как птенец облезлый. И все-то гнушались ею. Никто не любил. Разве только подзатыльниками балованная была. Да бранью черной, обидной. При матери хоть как-то да жила. Когда та сошла в могилу, девчонке и вовсе невмоготу. Отец с дому согнал. В люди за безобразность не взяли. Пошла она как-то в другое село. А одежка — сито. Так и замерзла, что курчонок в снегу. Покинув землю, людям мстить стала. Никого не щадила. Поначалу, забирая их с собой в могилу, не спрашивала, кто он да что. Плохой или добрый. Люди ее пугались. И чем больше боялись, тем злей становилась девчонка. Но годы шли. И выросла она. Как-то в мертвый родник заглянула. Себя не узнала. На земле первой красавицей слыла бы. А кому тут, под покрывалом, ее лицо видно? И горько ей стало. Решила еще беспощадней быть. Так-то и по
пала на деревенскую свадьбу. Из сеней на молодых смотрела. Жених ей приглянулся. А тот, знай, свою суженую целует. Сняла девчонка покрывало и к столу шагнула. Жених глянул на нее и обмер. Про невесту забыл. Рванулся к этой. Смотрел неотрывно. Люди его стыдили. Гостью незваную старуха из избы гнала. Вышла она, а жених за ней. «Кто ты, чья будешь?» — спрашивал. В ноги ей падал. Умолял не уходить. А девке-то его жаль. Куда такого молодого губить? Подошла к нему и сказала: «Ко мне ты еще придешь. Не торопись. Свидимся. Ведь я — смерть твоя». Парень тот просил забрать с собою его. И тогда впервой та девчонка сама сбежала. Больно люб ей тот парень стал. Вот и ныне не беру без разбору. Все боюсь того парня пропустить. Пусть поживет.
—
Других не жалко?
—
Души у меня нет. Всех жалеть не умею.
Парень тот пусть за мое недожитое поживет. Подольше.
—
Разе все ево худче?
—
По мне он — единственный.
Макарыч посмотрел на нее внимательно. Женщина улыбнулась, положила теплую руку на лоб и сказала:
—
А жизнь в тебе крепко сидит. Ну да ладно, майся… — встав, она собралась уйти.
—
Погоди! А долго ли мине отпустишь?
—
Приду, когда позовешь, — ответила она и растаяла в стене.
Макарыч даже теперь вздрогнул. Будто кто, играясь, швырнул ему за шиворот пригоршню снега. Колкого, холодного. И тот, не тая, по спине прошуршал. И жутко стало.
Утром чуть свет в зимовье направился. Поспешал. Ровно сзади его кто- то
кнутом
подгонял. Ноги саженьи отмахивали. Спина про ломоту забыла.
К вечеру придя к избе, вздохнул. Почувствовал, как у
с
тал. Марья, отперев дверь, кинулась к мужу:
—
Пришел, шатун мой! Слава тебе, Господи!
Наутро он сказал ей о задумке уехать в город к
Кольке. Перебраться туда насовсем. Чтоб всем вместе быть. Рядом.
—
Нешто так можно? Ведь в тайгу сгонят из науки скоро. Куда мы после денемся? Разве за ним угонишься?
—
Може, при нас оставят. Коли вместях будем…
—
Опомнись, отец! Кто оставит? Он ведь на бродягу ученый. На тайгу! Что в городе делать станет?
—
Ох, бабы! То тайгу лает почем зря. То покидать ее страшитца. Как попять-то тнбе саму?
—
Да уж Бог с ним, отец! Пообвыклась я тут. Куда на старости с насиженного срываться? В городе нынче голодно. Ождем, пока Колька навовсе остановится, тогда и подумаем. Коли что — переберемся. Не весь же век в тайге блукать будет.
—
Однако к ему надоть наведатца.
—
Как же ты? Он в городе! Разве сыщешь? Поди, люду там, как в муравейнике.
—
Язык-то на што? Сыщу!
—
Пошто один собираешься?
—
Ты тут будь. При избе. Я там скоро. Порасспрошаю и в обрат.
Через пару дней Макарыч приехал в Оху. Кольку нашел быстро. Тот глазам не поверил.
—
Отец! Ты?
—
Не черт жа с рогами! Аль не признал?
—
Вот здорово!
—
То тибе ведомо. Решил поглянуть, как ты
тут
по науке живешь.
—
Как добрался? Давно из дома?
Вы читаете Макарыч
