потому не подарила сына, что не хотела произвести на свет его повторение, родила сразу двух дочек. Егор от злости целых пол года к ее постели не подходил. А через год стал свой дом строить. Жена уговорила пожить пока у тещи, мол, там просторней. Да и мать внучек приглядит. Согласился. Перешел в животноводы, и на тебе…
А ведь как мечтал покрыть крышу дома железом. Теперь и на солому не осталось.
«Дом, конечно, можно продать, чтобы часть денег вернуть за свиней. Но как такое сказать? Жена враз теще пожалится, а та — всему свету. Отец и копейкой не поможет: семеро девок. Скажет, мол, твою глотку не заткнуть. Как просрал, так и выкручивайся сам! Вся деревня осмеет. Помочь никого не сыщется».
Не зная как его угораздило, оказался на мосту большом и пустынном.
Глянул, а там далеко внизу — река… Никто не узнает и не сыщет. Да и кто искать будет? Кому нужен? За три года жизни ни одного доброго слова от жены не слышал. Сыщи она хоть одну теплину в сердце, может и не было б той холодной Колымы. Но не нашла. Верно, не стоил ее любви.
Егор взялся за перила, вскочил на них.
Чего раздумывать? Уже все познал и увидел в этой жизни! Она не стоит того, чтоб за нее держаться! — отпустил руки, почувствовал непереносимую боль в виске. Увидел непроглядную ночь и провалился в бессознание как в бездонную яму.
Его во время приметили фартовые. Они шли в кабак обмыть свою удачу. А тут мужик собрался замокриться сам, добровольно, видать, достала его жизнь. Подскочили, Тот слов не слышит, не видит никого. Сшибли кулаком и унесли под мост, успев украсть у самой смерти из-под носа.
Фартовые долго смеялись, узнав о причине, из-за какой Егор вздумал расстаться с жизнью. Тот тоже не верил, что остался в живых, и пил с ворами, не понимая, что в его судьбе ничего не перепадало на халяву. Его даже не уговаривали. Сказали, что помогут вернуть украденные деньги еще и с приварком, на какой он спокойно достроит дом. И объяснили коротко, куда идут.
На стрему тебя берем! Коль кто появится, дай
знать!
Егор ждал недолго. Как только к магазину подъехала милицейская оперативка, примчавшая на сработавшую сигнализацию, и из нее выскочили трое сотрудников, мужик не стал никого предупреждать. Времени не хватило. Всех троих взял на себя и дубасил дубовыми кулачищами как в своей деревне без разбору, направо и налево, чтоб никому обидно не было.
Двоих вырубил, а один в машину сиганул, успел по рации попросить подмогу. Она прибыла мигом. Егор не успел отдышаться. Его сшибли с ног, нацепили наручники и вместе с ворами затолкали в кузов.
Козел! Тундра! Падла! — костерили его фартовые. И уже в камере объяснили, что надо было сначала их предупредить. Но не вернуть случившегося. И после суда повезли Егора в зарешеченном вагоне далеко- далеко, к самому морю, в порт Ванино, а оттуда пароходом до Магадана.
Егор в пути часто вспоминал судебный процесс. Туда приехало много людей из деревни. Была и Настя. Обеих дочек привезла. Все слушала, плакала. Себя или его жалела? Теща сидела, поджав губы. Глаза как две пули. Без приговора с ним расправилась бы, дай ей волю. Только и говорила Насте:
Не реви! Это счастье, что от него избавишься! Мало фулюган, теперь вором стал! Не нужен такой мужик тебе, ирод, супостат, сущий черт! Чтоб он сдох в энтой тюрьме, козел блохатый!
Его еще не отправили по этапу, когда узнал, что жена взяла развод и ждать его не собирается. Он и так понял. Ведь даже проститься не подошла. Вся деревня его жалела, все ему простила. Но то чужие люди. Они помнили не только злое, а в доброе Егорки, потому просили суд пощадить деревенскую темноту и наивность, дать возможность Егору вернуться в деревню живым. А уж там он выровняется и выправится…
Но это были чужие люди. Они не разучились помнить, жалеть, сочувствовать. В своей семье такое не умели никогда.
Может от того, отправляясь на Колыму, знал, что никогда не долетят к нему с теплыми ветрами письма с родной стороны. И самому писать уже некому.
Обе дочки едва на ноги стали вставать и, не успев назвать Егора отцом, расстались с ним. Покуда вырастут, нужен ли им будет?
Егор работал на растворном узле. Где-то, недалеко от зоны строили зэки поселок. Для кого — сами не знали. Но с раннего утра до ночи не разгибая спин, старались и спешили.
Егор, несмотря на то, что попал в зону по воровской статье, в фартовый барак не приняли. Выслушал его «бугор» внимательно и, презрительно оглядев, сказал:
Ты кто есть? Деревня! Здесь воры канают! А ты — шпана! Даже этого не стоишь. И те, кто в дело тебя взяли, тоже мудаки! С налету, с ходу только кур топчут петухи! От того им шустро башки рвут. Настоящие фартовые в свои «малины» не хватают не обкатанных, не берут в дела! Туфтовые они, коль пошли на такое! А ты — падла! Подставил их! Не вякнул вовремя и засыпал всех! Тебе первому надо яйца через уши вырвать! Говно — не мужик! Засыпался по дури. И к нам, к честным ворам, не клейся! Ничего общего меж нами нет. Мелкота и дешевка не дышит в фарте! Мы держим лишь проверенных огнем и стужей, делами и ходками. А ты чем? Лопух! Хиляй к работягам, там приморись! Здесь не возникай! Забудь пороги! — повернулся спиной к Егору и забыл о нем.
Работяги враз его признали, но не все. Указали на верхнюю шконку. А утром бригадир определил Егора на растворный узел. Другие там не справлялись, быстро выбивались из сил, выдыхались, не выполняли нормы. Егора впрягли сразу.
Не выполнишь норму — не получишь хавать. К тому ж от мужиков схлопочешь. Вломят за всякий простой! У нас с этим круто! — предупредил бригадир, окинув громадного Егора взглядом, и добавил: — Коль потянешь, все получишь! И главное — жратву! Тебя в свой мужичий общак примем! Не пропадешь!
Егор не боялся мужиков барака. В своей деревне и не таким вламывал по хребту так, что на ходули вскочить долго не могли. Но из упрямства хотел доказать, что не пальцем делан. И все десять часов закидывал в бетономешалку цемент и песок, не разгибая спину. Рубашка от пота насквозь промокла — человек не обращал внимания. Ладони в кровь содрал. Все лицо в цементной корке как в маске. Дышать нечем. Слезятся глаза, трескаются губы, но… Одна за другой уходят машины с раствором. На их место подходят порожние.
Давай шевелись, падла! — кричат водители нетерпеливо.
Давно потерян счет груженых машин. До того ли? Вон какой хвост из порожних вытянулся. С Егором двое мужиков. Они мешки с цементом носят. Бегом. И тоже без отдыха и перекура.
В конце дня, когда лопата стала выпадать из рук, пошел воды хлебнуть. Увидел, что последняя машина стала на погрузку. От радости чуть не заплакал. Плечи сводила боль. Эта последняя машина далась особо трудно. Едва она отошла, Егор повалился на мешки с цементом, радуясь, что на сегодня все закончено.
Он после ужина сразу забрался на шконку, пропустив мимо ушей, что нынче бригада выполнила двойную норму.
Ночью Егора стал душить кашель. Цементная пыль, осевшая в бронхах, выходила черными сгустками. Сосед на нижних нарах, потеряв терпение, заорал: Да заткнись ты, козел! Расперхался на весь свет! Никому спать не даешь, мать твою! Еще пасть отворишь — заткну тыквой в парашу!
Горилла молча слез со шконки в чем был, сгробастал мужика в горсть, понес к параше и, куная его головой в адскую вонь, приговаривал:
Говно в говне не дохнет! Хавай, паскуда, полной пастью. А еще раз отворишь ее, и вовсе утоплю в дерьме!
Никто не вступился за мужика. Увидели зэки, что не надо злить Егора. Не стоит грозить, обзывать. Этот за себя постоять сумеет.
Весь следующий день человек работал, сцепив зубы. На крики водителей не обращал внимания. Он понял из коротких разговоров, что через растворный узел прошли многие. А вот справились и выдержали далеко не все.
Через три недели Егор почувствовал, что сдают легкие. Он откашливался уже не цементными, а
