видят, как его колотит. Он был трезвенником, но сколько за четыре года колледжа было экзаменов, столько же раз он и напивался вдрызг — снимал напряжение.

Потом мысли его перескочили на Наташу. Да, тогда, конечно, нехорошо получилось, ничего не скажешь. Поход в театр был уже решен. Квас давно не был в «Современнике», а один знакомый эстетствующий расист расхвалил ему «Четыре роли для дебютантки». Кроме того, Наташины родители отбыли в загородное поместье под Пушкиным, но Квас самому себе старался доказать, что идет из-за любви к искусству, а не чтобы просто как-то для приличия эстетически дополнить поход в койку. В пятницу вечером позвонил Роммель и сказал, что святое дело национальной революции требует присутствия Кваса как раз вечером в субботу. Будь это кто-нибудь другой, Квас, возможно, и отослал бы его, но если Роммель говорит, что дело срочное, значит, черт побери, так оно и есть. Роммель так трепаться не будет. Кроме этого, Роммель был другом, ради которого можно ночью сорваться куда угодно, и уверен, да что там уверен, наверняка знаешь, что и он сделает для тебя то же. Случаи были. В конце концов Наташа была (не без сожаления) морально послана. Наташе было сказано по телефону в этот же вечер, что, блин-Клинтон, мне самому, не поверишь, как жаль, но завтра в театр мы не пойдем, а пойдем мы в театр как-нибудь в другой раз. Насчет же акта, который не указан в театральной программке, тоже неизвестно, тут такая проблема, что я даже не знаю, когда вернусь домой. Тут она прервала свои слабые протесты и стала спрашивать, все ли у Кваса в порядке и не случилось ли чего такого, серьезного. В результате Наташа устыдилась своего эгоизма, из-за которого думает о развлечениях, когда у человека крупные неприятности. Квас почувствоал легкий укол совести, сказал о любви, нежности, тысячах роз и поцелуев, пообещал VIP-ложу в Большом театре, Луну у ног и так далее. Когда же они встретились, Наташа, надув губки, попеняла ему, что его бритые дружки для него значат больше, чем она. Сейчас Квас сожалел, что не приласкал, не соврал нежно в ушко, а довольно резко сказал, что это естественно, и он никогда не давал ей повода думать иначе. Друзья есть друзья, тем более такие, а девочек еще может быть миллион. Последнее он вслух, правда, не сказал.

Уже давно, кстати, ему казалось, что искорка, вспыхнувшая между ними еще в самом начале курсов, превратившаяся потом в пламя, сейчас потихоньку тускнеет. Они еще встречались, были близки, но что-то важное ушло навсегда, это Квас чувсвовал и пытался нащупать это что-то, ведь Роммель Роммелем и национальная революция национальной революцией, а она ему нравилась безумно до сих пор. Квас вспомнил, как мать говорила о «запасном варианте»: дескать, если бы у отца не было бы «запасного варианта», сидел бы сейчас без работы. Впрочем, сначала неплохо бы вернуться нормально домой, а там уже жизнь сама подсунет ему чего-нибудь. Именно так и получилось когда-то с Наташей. Сначала между ними проскочила искра, а потом уже Квас расплевался с Таней, с которой был почти семь месяцев. Тогда как раз Наташа сошла за «запасной вариант», а хотя нет — начиналось у них серьезно… Он вспомнил, как они виделись с Таней последний раз — тогда он нес ей тигра, раскрашенного под гжель, с очень веселой мордой. Вручить не успел — был послан. Тогда Квас матерно выругался, расколошматил тигра об асфальт, развернулся и ушел.

Почему-то Квас вспомнил малознакомого парня с необычной кличкой Каудильо, чаще для простоты именуемого Кадилом. Он готовился идти к своей девушке во второй раз на День рождения. Первый раз Каудильо долго мучился, долго не брился, надел костюм, чтобы быть представленным ее родителям. Кадило произвел на родителей хорошее впечатление — ее маму он покорил мужественной наружностью, а отца — патриотизмом в сочетании с трезвостью и хорошим ремеслом автослесаря. Каудильо потом опять начал бриться, когда впечатление трудно уже было испортить. На второй День рождения он уже себя особо не урезывал. В тот день ему надо было с утра сходить за хлебом. Булочная была через дорогу. На остановке в ожидании автобуса скучало человек семь поклонников негритянской музыки в широких штанах. Это называется оказаться не в том месте не в то время. Глупо и обидно, но это может случиться с каждым. От этого никто не застрахован. Кабы знал, где упадешь, подстелил бы. В результате Каудильо вместо Дня рождения оказался в сороковой больнице, надалеко от ВДНХ. За одиннадцать дней, которые он там провел, его именинница не удосужилась зайти к нему ни разу. Горя праведным гневом, Каудильо позвонил ей, обозвал всеми словами, обозначающими ветреную женщину, и заявил, что не желает иметь с ней ничего общего…

Свеча догорела. Сигарета потухла, чай выпит, и от лимона осталась одна корочка. Громко исполнив «Пора в путь-дорогу!», Квас оделся и присел — на дорожку. «Пора! — сказал он себе, хлопнув ладонями по дивану. — Если Бог с нами, то кто против нас!»

В битком набитом вагоне метро, под взглядами публики, Серега и Квас прибыли на «Савеловскую» минут за пятнадцать до назначенного времени. Лавируя в людском потоке, стукаясь о встречных, извиняясь и тихо матерясь, они достигли центра зала. Там тесным кружком стояли Роммель, Аякс и еще два настороженных незнакомых скина в бомберах «мокрый асфальт». После отмашек, приветствий и похлопываний по спине, Квас огляделся и спросил:

— И чего, больше народу нет?

— Почти все уже здесь. Просто шифруются, чтоб мусорам глаза не мозолить.

И действительно, приглядевшись получше, то тут, то там можно было заметить скинообразные фигуры, парами и небольшими группками рассредоточившиеся по станции, на скамеечках и между колонн.

— Повар здесь?

— Пока нет.

— А что делаем сегодня?

— Рэперов валим на Некрасовской.

— Наводка-то есть?

— Да Филя там недалеко живет. Ходил на разведку, видит, ниггер с бабой сосется…

— Скорей, какая-то сука скотоложеством занимается.

— Короче, Филя налетел на них, ниггер свинтил по-быстрому, этой сучке он по ушам накидал слегка, потом идет, слышит, типа, эй, пацан, стой. Оборачивается — клоуны.

— Сложили они его?

— Да нет, он отступил.

Все представили это «отступил» и рассмеялись.

— Далеко от Москвы?

— Да я ебу, что ли? Да не, не особо. Там какой-то новый спальник.

Время от времени подходили новые, удивлялись, что так мало людей, их успокаивали. Довольно скоро вокруг Роммеля стояла кучка уже человек в десять, бритых и полубритых, слышался гомон, смех, матерок. Приехали Молодой и Кекс. Кекс был прямо из института, с пакетом и большим черным тубусом, Бог его знает, что он делал в институте до вечера. Тоже додумался — еще бы с чемоданом на махач приперся. Потихоньку стали подтягиваться те, кто раньше рассосался по станции — время было уже почти десять минут девятого. Роммель уже отправил человек десять на улицу.

— Так, до Некрасовской просьба пиво не жрать и на людей не бросаться.

— Так на людей мы и так никогда не бросаемся, только на нелюдей.

— Так, народ, слушаем все. Электричка идет в сорок минут. Сейчас все уходим на улицу, а то вон уже менты косятся. Нужно четыре человека — ловить опоздавших. Вы? Хорошо. Знаете, где расписание? Часы у кого из вас есть? Заебись. Ровно в половину вы отсюда уходите, под расписанием вас будут ждать. В электричке вести себя культурно. Кекс, чего ржешь? Тебя это, блин, скорее всех касается. Повторяю, ни на кого не кидаться, главное сейчас — некрасовские рэпера. На обратной дороге кого-нибудь замочим, если будет кто. Ясно? Пошли.

Внушительной толпой они повалили к эскалатору. Бабулька, которую все обгоняли и обгоняли бритоголовые, не выдержала:

— Господи, одни лысые, одни лысые… И куда ж вас столько едет?

— Соблюдать права человека, бабуль!

У эскалатора стояли двое ментов, подозрительно смотрели на них. Один другому тихо сказал:

— Футбольные фанаты, на разборки едут.

— Так, ниггер, — сказал Сергей уже на эскалаторе. — Держите меня за руки.