Сухенький маленький бритый командир полковник Овсиенко, играючи, пришпоривал гнедую лошадь и, подбоченившись, плясал в седле. Трепался и бренчал бунчук впереди, и широко веял прапор. Две гармошки в такт и лад гремели и разливались в головном взводе.

пели звонкие голоса теноров...

отвечали сиплые рваные басы.

Восхищенные жители бежали по тротуарам, глазели, останавливались в воротах, торчали простоволосые женщины, накинув на плечи серые платки. — Слава! — кричали с тротуара.

— Слава!

— Сл! Сл! — ухали серые стены зданий.

И полк ушел, и уже глухо вдали слышалась гармоника, и уже слились серые спины шинелей в седлах в одно пятно с разноцветным верхом, а двое — высокий и низенький — все стояли на перекрестке и глядели ему вслед».

17. — Видимо, Булгаков предполагал опубликовать эту главу отдельно, поскольку сверху он написал большими буквами:

Заветной цели, о которой... — В корректуре глава семнадцатая начиналась так: «Если человек чего-нибудь хочет по-настоящему добиться, непременно добьется, как бы это ни было трудно или невозможно. И вот, заветной цели...»

18. — Этой главой начиналась «Часть пятая», включавшая несколько глав, но в корректуре обрывавшаяся главой девятнадцатой.

Но профессор ничего не стал больше делать. — Далее в корректуре:

«Гвардеец — молодой врач — поднял на Янчевского вопросительно глаза. Янчевский, подтолкнув крахмальную манжетку на левой кисти, осторожно еще раз пощупал кисть Турбина, бегло глянул на часы, тронул веко. Золотой в очках смотрел нахмуренно. Янчевский глянул в окошко на веранду, вздохнул, спросил у бритого:

— Ну, collega, что делать-то теперь? Посоветуйте. Не знаю, — и очень пытливо и с надеждой уставился на бритого. Глаза его были очень скорбны. Бритый очень смутился, хоть и знал эту манеру Янчевского, хоть и знал, что он по-настоящему умирает каждый раз, как умирает кто-нибудь, кого он лечил, потому что Янчевский был настоящий врач, такой, каких очень немного, может быть, несколько человек на всю страну.

Бритый волновался, помялся и сказал:

— Камфору опять.

Янчевский закивал головой часто, часто, одобряя это слово, он заговорил совсем другое:

— Вот ужас-то. И муж ее уехал... И все уж так бывает... Да, да... — Он опять повернулся к больному, но смотрел на него рассеянно, не вглядывался, все думал о горе, о беде. — Сергей Васильевич, — обратился он к тому в золотых очках, — давайте мы ему сейчас раствор.

Они зашевелились все трое. Турбина обнажали молодой бритый и сам Янчевский, а толстый хирург занялся аппаратом. Турбин застонал, попробовал размахивать руками, больше оскалил зубы, но быстро ослабел и затих. Старик профессор присел на край постели и держал руки Турбина, бритый прижал худые пожелтевшие ноги, и хирург, вколов изогнутые иглы в кожу бедер, стал по длинным резиновым трубкам вливать в больного солевой раствор, который должен был пополнить турбинскую кровь.

Когда кончилась процедура, Янчевский снял халат...»

«И увидел я мертвых... ибо прежнее прошло». — Апокалипсис (XX, 12—15; XXI, 1—4).