Весть о тебе я подал тем, кто жив,
Скажи: чьи это очи так недужны?'
Товарищу, он рот ему раздвинул,
Вскричав: 'Вот он; теперь он молчалив.
Сомнения, сказав: 'Кто снаряжен,
Не должен ждать, чтоб час удобный минул'.
С обрубком языка, торчащим праздно,
Столь дерзостный на речи Курион!407
Подняв остатки рук в окрестной мгле,
Так что лицо от крови стало грязно,
Сказавшего: «Кто кончил, — дело справил».
Он злой посев принес родной земле'.408
Боль болью множа, он в тоске побрел
И словно здравый ум его оставил.
И видел столь немыслимое дело,
Что речь о нем я вряд ли бы повел,
Подруга, ободряющая нас
В кольчугу правды облекаться смело.
Как тело безголовое шагало
В толпе, кружащей неисчетный раз,
За космы, как фонарь, и голова
Взирала к нам и скорбно восклицала.
В одном, единый в образе двойного,
Как — знает Тот, чья власть во всем права.
Он кверху руку с головой простер,
Чтобы ко мне свое приблизить слово,
Ты, что меж мертвых дышишь невозбранно!
Ты горших мук не видел до сих пор.
Знай: я Бертрам де Борн, тот, что в былом
Учил дурному короля Иоанна.
Не так Ахитофеловым советом
Давид был ранен и Авессалом.410
За это мозг мой отсечен навек
От корня своего в обрубке этом:
ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Так упоил мои глаза, что мне
Хотелось плакать, не тая страданья.
Чего ты ищешь, — мне сказал Вергилий, —
Среди калек на этом скорбном дне?
Знай, если душам ты подводишь счет,
Что путь их — в двадцать две окружных мили.
Недолгий срок осталось нам скитаться,
И впереди тебя другое ждет'.
Что я хотел увидеть, ты и сам
Велел бы мне, быть может, задержаться'.
Уже я шел, а впереди вожатый,