ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Зеленых листьев, как иной ловец,
Из-за пичужек жизнь свою губящий,
Промолвил: 'Сын, пора идти; нам надо
Полезней тратить время под конец'.
Вслед мудрецам я обратил тотчас,
И мне в пути их речь была отрада.
«Labia mea, Domine»,879 — рождая
И наслажденье, и печаль зараз.
И он: 'Быть может, тени там идут,
Земного долга узел разрешая'.
И, на пути настигнув проходящих,
Оглянут незнакомцев и не ждут,
Оглядывала нас со стороны
Толпа теней, смиренных и молчащих.
Бескровны лица, и так скудно тело,
Что кости были с кожей сращены.
Сам Эрисихтон, даже досягнув,
Голодный, до страшнейшего предела.880
Которые в Ерусалиме жили
В дни Мариам, вонзившей в сына клюв'.881
Кто ищет «omo» на лице людском,
Здесь букву М прочел бы без усилий.882
Поверил бы, что тени чахнут тоже,
Прельщаемые влагой и плодом?
Их страждущая плоть изморена,
Их худобе и шелудивой коже;
В меня впилась глазами и вскричала:
«Откуда эта милость мне дана?»
Но в голосе я сразу угадал
То, что в обличье навсегда пропало.
Знакомый образ, встав из тьмы бесследной,
И я черты Форезе883 увидал.
Так он просил, — и струпною корой,
И этой плотью, мясом слишком бедной!
Кто эти души, два твоих собрата;
Не откажись поговорить со мной!'
Сказал я, — но сейчас он так изрыт,
Что сердце вновь не меньшей болью сжато.
Я так дивлюсь, что мне не до ответа;
Кто полн другим, тот плохо говорит'.
То древо, позади нас, в брызгах вод,
Томительною силою одето.
За то, что угождал чрезмерно чреву,
В алчбе и в жажде к святости идет.
Пахучие плоды и водопад,
Который растекается по древу.
Свое терзанье обновляют тени,