я могу догадываться… Спрашивайте!

— Вы действительно очень хорошо знали Людмилу Степановну? Я имею в виду в такой степени, что она доверяла вам даже то, что порой и родне не расскажешь?

— Да! Пожалуй, именно так я могла бы определить наши отношения.

— В таком случае, вы знали о том тайничке, который находился в ее спальне?

— Естественно! И Людочка не раз доставала при мне свои побрякушки.

— Это были действительно «побрякушки» или все-таки…

— О чем вы говорите, Сева! Это были очень дорогие украшения, которые в свое время дарил ей ее художник. Я имею в виду второго мужа Людочки. Причем многое из того, что он дарил ей, было авторскими работами, и можете представить, сколько сейчас все это могло бы стоить.

— А кто еще мог бы знать об этом тайничке?

— Ну-у, я конечно не могу сказать точно, кто бы МОГ ЗНАТЬ, но знали о нем немногие.

— То есть, это был весьма ограниченный круг лиц, которым доверяла Самсонова.

— Да, — согласилась Осокина. — Пожалуй, именно так.

В этот момент, с горкой горячих пирожков на блюде, к столику подошла официантка, и Голованов вынужден был переменить тему на более нейтральную:

— Насколько я понимаю, Людмила Степановна умела ценить не только дружбу, но и родственные связи? По крайней мере, мне так показалось.

— Возможно, вы судите по тому, как она приняла генерала Самсонова?

— Да.

— Пожалуй, вы правы, — задумавшись, произнесла Осокина. — Она умела дружить и ценила в людях это качество. К великому сожалению, столь редкое в наше время. А насчет родственных связей… Она же детдомовская, а все детдомовские мечтают иметь большую настоящую семью. Но… У Людочки, к великому сожалению, не было детей, а у ее художника была всего лишь одна племянница, о которой, наверное, вы уже все знаете.

— Только то, что она также претендует на квартиру Людмилы Степановны.

— И все? — В явном удивлении Осокина вскинула подведенные брови. — Разве Яков Борисович вам ничего не рассказывал?

— О Григорьевой?! — удивился Голованов. — Нет.

— Впрочем, он мог и не знать этого. Людочка уже давно как бы для себя лично похоронила эту женщину.

— А что?.. Чего он мог не знать? — забыв про надкусанный пирожок, насторожился Голованов. — И с чего бы вдруг она ее похоронила?

— О-о-о, это длинная история и неприятная. Давайте-ка сначала сладенького чего-нибудь съедим. Чтобы не так мерзко рассказывать было.

…Когда Марина Васильевна замолчала, скорбно улыбнувшись при этом, Голованов понимающе кивнул и негромко спросил, стараясь не выдать своего интереса:

— И что, сын Григорьевой все еще баланду лагерную хлебает?

— Да ну, о чем вы говорите! — махнула рукой Осокина. — Он уже давно на свободу вышел, пожалуй, и двух лет не отсидел.

По ее увядающему, но все еще красивому лицу столичной интеллигентки скользнула гримаса язвительно-уничтожающей ухмылки.

— Людочка, царство ей небесное, старалась в людях только хорошее видеть, верила им, и как-то сказала мне, что Павла досрочно освободили, якобы за примерное поведение, как исправившегося человека.

— Что, появилось чувство собственной вины за искалеченную жизнь парня?

— Вроде того, — согласилась с Головановым Осокина. — По крайней мере, корила себя за то, что не забрала свое заявление обратно.

— Ну а вы?.. — осторожно, так, чтобы не спугнуть разговорившуюся старушку, спросил Голованов: — Вы верите в исправившегося Павла Григорьева? Насколько я понимаю, вы и его самого и его матушку тоже знали неплохо?

— Ну, насчет того, чтобы «знать неплохо», это пожалуй слишком сильно сказано, но встречаться приходилось… в доме художника.

Она почему-то мужа Самсоновой упорно величала художником, ни разу не назвав его по имени- отчеству.

— И?..

— Да как вам сказать? — не очень-то уверенно произнесла Осокина. — Порой так бывает, что прожил с человеком всю жизнь, но так до конца и не узнал его, а тут…

— И все-таки? — настаивал Голованов.

— Надежда, мать Павла, изначально показалась мне неприятным человеком. И она, кстати, тоже почувствовала во мне антипода, и была бы ее воля отодвинуть меня от Людочки, она бы всенепременно сделала бы это. А вот что касается ее сынка… Вы знаете, есть такая категория людей, которые хотели бы жить широко и красиво, но за чужой счет, так вот Павел Григорьев именно к таким и относится.

— И его досрочное освобождение за «примерное поведение»…

— Думаю, что это показуха. К тому же он неплохой артист по жизни, и кто-то, видимо, купился на это.

Расспрашивая Осокину о сыне Надежды Григорьевой, которая теперь тоже претендовала на квартиру Самсоновой, Голованов приготовил вопрос, который он уже не мог не задать:

— Скажите, а Григорьевы могли знать о существовании тайничка в спальне Самсоновой?

Марина Васильевна вскинула на Голованова удивленно-вопросительный взгляд, в ее глазах застыл невысказанный вопрос, и она как-то очень тихо произнесла:

— Вы намерены предположить, что…

— Упаси Бог! — поднял руки Голованов. — Просто может быть приговорен ни в чем неповинный человек, и мне нужно определить тот круг знакомых и друзей Людмилы Степановны, кто мог бы знать о ее тайничке.

— Да, конечно, — согласилась с ним Осокина. — А что касается племянницы художника… Конечно же знала! Ведь этот тайник делал ее муж… слесарь. И я… я даже не сомневаюсь, что об этом мог знать и Павел.