забыл выключить сушильную камеру. Ну-у, сделал попутно кое-какие мелочи, а потом… потом уже был этот инцидент…»

— Инцидент, мать твою! — выругался Плетнев, вспомнив, каким тоном было произнесено это слово. С каким-то подспудным презрением и долей едва скрываемой насмешки. Будто он, старший научный сотрудник Кокин, знал нечто такое, что не дано знать такому дуболому, как господин Плетнев. Мол, это таким ученым, как Николай Александрович Кокин, дано делать ракеты, а им, плетневым, эти ракеты охранять.

И от этого ощущения кажущегося превосходства завлаба Кокина, паскудно-въедливого, как укус тропического комара, Плетнев распалялся еще больше.

И теперь он думал уже о том, что он, Кокин, эта серая, практически незаметная и столь же неприметная личность, может знать такое, чего не дано знать ему, Плетневу.

— Инцидент, мать твою!..

Не очень-то комфортно чувствовал себя и Голованов, застряв в утренней автомобильной пробке на Кутузовском проспекте, который он не любил из-за его напускного снобизма и где, казалось, он застрял на всю оставшуюся жизнь. Сейчас он пробивался к «генеральскому» дому, предварительно договорившись с Самсоновым о своем визите. Впрочем, сам Самсонов ему был не нужен, генерал рассказал о себе и о своих взаимоотношениях с бывшей владелицей квартиры на Кутузовском все, что мог рассказать, точнее говоря, все то, что хотел бы рассказать. Плетневу же нужны были записные и телефонные книжки убитой, которые к его великому удивлению не изъял следователь прокуратуры, изначально уверовавший в то, что старушку замочил генерал, естественно, из-за корыстных целей. Как сказал некогда Воланд, люди они вроде бы неплохие, но их испортил квартирный вопрос.

И то, что из-за такой квартиры, в которой проживала вдова художника, можно пойти на любое преступление, даже самое страшное, — в этом следователь, судя по всему, даже не сомневался. Не только в Москве, но и по всей России людей мочили даже из-за комнатушки в засратой комуналке.

Наконец-то пробка начала рассасываться, и не прошло получаса, как Голованов уже набирал цифры кода квартиры генерала Самсонова. До решения суда, если, конечно, таковой состоится, эта квартира по закону принадлежала семье Якова Борисовича Самсонова.

На этот раз Самсонов встретил гостя не в застиранных трениках с оттопыренными коленками, а в генеральских штанах с лампасами, что вызвало великое удивление у Голованова, и тут же провел его в завешанную авторскими картинами гостиную, намекнув при этом жене, чтобы заварила кофе. Судя по всему, обсудив на семейном совете кандидатуру Голованова как частного сыщика и, видимо, еще раз переговорив с бывшим командиром Голованова, семья Самсоновых пришла к выводу, что в том говенном положении, в котором сейчас находится отставной генерал, нечего выкаблучиваться, а частное сыскное агентство «Глория», на которое работал Голованов, славилось на Москве тем, что вытаскивала из такой безнадежной задницы ни в чем неповинных людей, что… Короче, Всеволод Михайлович был принят в этом доме.

— Так я не понял, зачем вам записные книжки Людмилы Степановны? — произнес Самсонов, движением руки приглашая гостя в «вольтеровское» массивное кресло, в котором, видимо, любил сиживать некогда и покойный супруг хозяйки дома.

— Хотелось бы прочесать тех друзей и хороших знакомых вдовы художника, которые могли быть вхожими в этот дом.

— Но зачем? На это же уйдет дикое количество времени, тогда как…

И Самсонов в отчаянии развел руками.

— Вы хотите сказать, что суд уже не за горами.

— Да! Вот именно, что не за горами!

Удивляясь в душе, как можно не понимать самых элементарных бытовых вещей, и в то же время оставаться вполне приличным генералом, Голованов произнес устало:

— Отработать круг самых близких знакомых Самсоновой — это та самая наипервейшая задача, которую должен был выполнить следователь, занимающийся эти делом, но он, к сожалению, посчитал это излишней тратой времени, видимо, зациклившись на самой доступной версии…

— То есть, убийца — это я! — на лице Самсонова застыла маска скорби.

— Да, вы! А между тем, здесь было не только убийство хозяйки дома, но еще и ограбление.

— Он заявил, что это было сделано для отвода глаз, а на самом деле все сводится к одной лишь квартире. И даже продержал меня трое суток в следственном изоляторе, в одной камере с какими-то уголовниками, требуя, чтобы я раскололся… господи, какое паскудное слово! В конце концов, меня отпустили под подписку о невыезде. До суда.

— Вы знали, о существовании тайничка Самсоновой?

— Господи, да откуда?! Он ведь, оказывается, был вмонтирован в глубинную часть подоконника в спальне Людмилы Степановны. Эта комната оставалась для нее чем-то вроде памяти о ее муже, и она… она просто запрещала кому-либо входить туда без ее разрешения. И только когда ей надо было посплетничать да посудачить с ее ближайшей подругой, они запирались там вдвоем и вдвоем же пили чай. И единственное, что дозволялось мне и моей жене, так это стоя на пороге спросить, не надо ли ей что-нибудь.

Самсонов скорбно развел руками.

— Так что, как вы сами могли бы догадаться, никаких разговоров о тайничке с драгоценностями не было и быть не могло.

— Вот и я о том же, — согласился с ним Голованов. — Не было и быть не могло. А, судя по тому впечатлению, которое создавалось у оперативников МУРа, грабители знали не только о той ценности, которую представляла собой похищенная коллекция статуэток, но и о существовании тайничка с драгоценностями. И согласитесь, что знать об этом могли только очень близкие Самсоновой люди.

— Да, конечно, я понимаю вас! — наконец-то «въехал в тему» Самсонов и заторопился суетливо, открывая ключом дверцу старинной работы серванта из красного дерева, который уже сам по себе представлял немалую ценность.

— Вот! Вот здесь в коробочке все ее письма, какие-то бумаги, записные книжки и документы, которые ни я, ни моя жена не посчитали нужным выбросить.

И он подал Голованову довольно вместительную картонную коробку, в которую педантичный генерал Самсонов сложил все то, что было когда-то личной частью жизни хозяйки дома, некогда приютившей его и его семью.

— Вы смотрите пока что, а я жене на кухне помогу.

Сложенные в единую стопку, письма были писаны, судя по всему, мужем Людмилы Степановны, когда он отлучался в длительные творческие командировки, и не представляли для Голованова какого-либо интереса, он отложил их в сторону. Не представляли особого интереса и те документы, что лежали в коробке, а вот четыре записные книжки — три довольно старые и потрепанные, а четвертая еще сравнительно новая — сразу же привлекли его внимание. И когда он пролистал эти распухшие от записей почти фолианты, то ему уже не надо было объяснять, с чего бы вдруг следователь прокуратуры проигнорировал одну из версий, которая, как и версия с генералом Самсоновым, лежала на поверхности и могла бы при желании стать рабочей.

В этих четырех книжках, две из которых уже буквально распадались на листочки, были сотни фамилий, имен, телефонов и домашних адресов, которые просто невозможно было отработать в те сроки, которые были отпущены следователю. И он, естественно, пошел своим путем.

С подносом в руках, на котором стояли не только блюдца с бутербродами, но и исходящие ароматнейшим запахом чашечки с кофе, в комнату вошел Самсонов. Поставил поднос на журнальный столик и, уже не скрывая своего волнения, спросил, кивнув на отложенные Головановым записные книжки.

— Думаете, это что-нибудь даст?

Голованов хотел было сказать, а что еще остается делать, как не лопатить и перелопачивать ее знакомых, однако вместо этого произнес, усмехнувшись:

— Как говаривал некогда мой бывший командир и ваш друг генерал Варламов, нет такой крепости в