Отголоски взрывов снарядов советской артиллерии перекатывались теперь над позициями гитлеровцев, гремели среди окопов и блиндажей.

Подхорунжий заколебался, он знал, что сам может рискнуть перебраться на тот берег. Советская артиллерия пригвоздила гитлеровцев к земле. Но колебался он только какое-то мгновение. Взглянув на офицера, он принял окончательное решение. Понял, что Заремба выбивается из последних сил, а форсирование реки требует большого напряжения.

— Останемся до ночи. Это единственный шанс!

— Почти никакого шанса, Лешек! — прошептал в ответ Заремба.

В глубине гитлеровских укреплений раздался свист. Немцы не остались в долгу. Начался артиллерийский поединок.

Кусты между раскисших прибрежных болот были неплохим укрытием. От гитлеровских окопов их отделял луг, хорошо просматриваемый с советской стороны. Напрашивался вопрос: возможно, немцы не будут прочесывать эти заросли? Ну, по крайней мере, в дневное время… Решили остаться здесь. Искать лучшее место было теперь рискованно, они могли себя обнаружить. Снайперы как с этой, так и с той стороны наверняка стояли на страже.

Солнце поднялось высоко над горизонтом. Артиллерийская перестрелка прекратилась, изредка трещали автоматы. Воцарилась относительная фронтовая тишина, только раздавались стоны на лугу. Вскоре и они стихли. Гитлеровцы забросали гранатами раненых польских и советских партизан… Очевидно, пожалели санитаров, у которых хватало дел и со своими ранеными…

— Усните, пан поручник. Я не буду спать. Надо отдохнуть, — шептал подхорунжий.

— Ну, конечно… Столько ночей без сна, со времени прорыва из шацких лесов. Но они будут рыскать…

— Живыми не возьмут. У нас есть оружие и боеприпасы.

Но Заремба продолжал шепотом:

— Я всегда опасался, чтобы какая-нибудь шальная пуля не лишила меня жизни во время сна, когда будет сниться, что уже кончилась война… Жена готовит обед, пахнет гороховым супом с корейкой… Внучек возится у меня на коленях…

— Я не знал! Вы дедушка?

— Что ж удивительного! Мне за пятьдесят. И одна дочь. Учительница… Скоро будет рассказывать о тех, для кого шумят вербы… Думаю, зять у Берлинга. Какой бы радостной была встреча! И разве надо умирать? Сейчас, когда свобода на пороге?

— А если суждено?

— Если даже и так, то не во сне… Не может быть! Теперь? Пойми, я пережил две войны… В двадцатом мне сильно посчастливилось — одно легкое ранение. В сентябре тридцать девятого вернулся цел и невредим, даже нигде не поцарапало. Но рана осталась. Все еще кровоточит сердце, чувствую боль и горечь поражения. Знаешь сам, ты был у Визны со мной! Скажи, разве можно это забыть? Выбросить из памяти? А теперь, когда свобода на том берегу…

Заремба поудобнее оперся о карликовый куст орешника. Замолчали. Может, он ждал каких-то слов от товарища по несчастью. Но тот погрузился в раздумья.

— У меня есть претензии! Знаешь, к нашей «верхушке», за это выжидание… Столько времени… Быть в боевой готовности! Сохранить силы! Спрашиваю: против кого? — Здоровой рукой он вытер вспотевший лоб, облизал спекшиеся губы. — Против кого? — повторил он. — Знаешь, Лешек, когда-то, во времена Пилсудского, я шел как другие легионеры… Позже понял… Но тогда разве можно было иначе? Кому мы должны были доверять? Кого считать другом? Кто с оружием в руках переступал порог родины, не мог считаться другом. Так мы понимали.

А теперь? Опять одни, как в сентябре? Те, на Западе, все не торопятся. Даже открыть этот второй фронт… Так как же? Загородить дорогу тем, с кем судьба связала нас одним несчастьем?.. А гитлеровцы ведь не щадят…

Подхорунжий слушал шепот, полный горечи и скорби. Через просветы в кустах он наблюдал за местностью. На лугу совсем успокоилось. Создавалось впечатление, что фронт погрузился в сон.

— Этот враг не щепетилен, Лешек! Помнишь позиции Гелчин? Уже после боя?

Тот не ответил, замолчал и Заремба. При воспоминании о тех днях волнение сжимает у них горло. Не так давно они пережили ад, на их глазах разыгралась драма сотен отчаявшихся польских и советских партизан. Сейчас они сами оказались в положении, достойном сострадания. Однако при мысли о тех переживаниях сжималось сердце.

…Тогда они оба были в специальной группе «Нарев». Их разделяла только разница в возрасте и воинском звании. Трагедию пережили вместе.

Оперативная сводка о тяжелых боях в районе Визны с просьбой о помощи поступила в штаб группировки «Нарев» 7 сентября. Спустя два дня в район лесов, прилегающих к Визне, прибыл 2-й уланский полк. Но здесь их ожидали гренадеры 10-й танковой дивизии генерала Гудериана. Разгорелся бой. Для поляков опорой был лес, а полковник Флисовский был опытным офицером…

«Визна держится и борется» — такое донесение пришло вскоре в штаб группы. Там тоже приняли решение выслать подкрепление.

Хорунжий Заремба и командир взвода Лешек Жалиньский в то время были в первом эскадроне 135-го полка, получившего приказ помочь сражающимся. Пустились вскачь! До Чарна-Бжезины, в девяти километрах от Стренкова, добрались к утру 11 сентября. Эскадрон остановился в лесу. Непрерывно и довольно низко летали самолеты. Но, к сожалению, с черными крестами на крыльях и фюзеляжах. Несколько взводов должны были детально изучить обстановку на местности. Одним из них командовал хорунжий Заремба, заместителем был подхорунжий Жалиньский. Двинулись быстро, насколько хватало сил. Кони мчались, хотя тоже сильно устали. Ехали в полной тишине: слышался только стук копыт о твердую проселочную дорогу, иногда звяканье сабель о шпоры и ржание жеребца… Тишина, пустота и тишина… А ведь в этом районе должен был проходить один из участков фронта — оборонительные позиции Гелчин. Наконец остановились. Кони как-то понуро фыркали. Уланы протирали запылившиеся глаза, оглядывались вокруг и сильно, до боли, сжимали эфесы сабель. Картина была страшной! Земля вокруг вздыблена — воронки от бомб и снарядов тяжелой артиллерии, все буквально перепахано, раздроблено и завалено трупами в зеленых, окрашенных кровью мундирах… Своих немцы забрали. Кто-то из уланов вслух подсчитывал подбитые танки и поврежденные гитлеровские автомобили. Подхорунжий пришпорил лошадь. Проехал между разбитыми окопами, блиндажами и траншеями. Всюду разбитое оружие, раздавленные трупы солдат-защитников. Многие из них были ранены в голову, другие — в спину… Это зависело от того, в каком положении застали раненых гитлеровцы.

Убитых похоронить не успели. Гул бронетанковых колонн вырвал всех из оцепенения. Уехали в спешке. А потом хорунжий докладывал подполковнику Табачиньскому о результатах разведки. Бледное лицо, остекленевшие глаза, губы, стиснутые в бессильном гневе и отчаянии, нельзя было забыть. А между тем мост на Нарве под Стренковой-Гурой был уже взорван, и в направлении Ежува двигалась танковая колонна. Не было сомнений, чьи это части. Отступили в сторону Гродно. Покинули Визну, потом остальные районы польской земли…

Спекшиеся от жары губы Зарембы произносили тихие обрывистые фразы, понять которые было невозможно. Он сполз с куста, голову положил на влажный мох, закрыл глаза. Лежал без движения. Небольшой, скорчившийся, с бледным лицом, он выглядел как труп, выброшенный водой. Проходили минуты — он спал, не реагируя на взрывы снарядов советской артиллерии, которая опять продолжала свой фронтовой концерт. К счастью, снаряды взрывались где-то в глубине гитлеровских окопов.

Подхорунжий лег навзничь. Через просветы между ветвями он смотрел на безоблачное небо и мысленно перебирал близкие и далекие события, столь трагические для многих. Ему вспомнились последние партизанские бои под Водзинувом, Ягодзином, Соколом и Холадыном, а потом дни и ночи во время прорыва из шацких лесов вместе с советскими партизанами. Он хотел вспомнить начало боевых действий своей дивизии, но не это было сейчас самым главным. Его судьба была лишь эпизодом общенациональной польской трагедии.