Ему даже к лицу был полевой мундир подхорунжего. Он стоял в первом ряду и отчетливо видел худощавого мужчину, который объезжал ряды построенных солдат. Ему казалось, что генеральный инспектор вооруженных сил на мгновение задержал взгляд и на нем, его сердце охватили гордость и радость. Молодым и наивным было это сердце. Вспомнил крупные волынские маневры. Шел 1938 год. Ему, подхорунжему, было немногим больше лет, чем насчитывала его страна после вновь обретенной независимости, находясь до этого полтора века под гнетом. «Независимость» — великое слово! Увы, пустым звуком разочарования было оно для свободной страны. Возвратились прежние времена: одним — положение и почет, другим — унижения и тюрьмы, сытость и благополучие для немногих, заботы и нищета для большинства… Такой была эта панская отчизна, взлелеянная в мечтах Жеромского Польша «стеклянных домов»…

Чтобы продемонстрировать силу и готовность сражаться в защиту этой независимости, Рыдз-Смиглы устроил крупные маневры в районе Дубно, Ровно, Луцк, у восточной границы. Именно у восточной! В течение нескольких дней проходили упорные «фронтовые бои», побеждали попеременно то «синие», то «красные». Не было сомнений, кто «победит» на этой медленной реке Иква, в районе современных укреплений, постоянно расширяемых на деньги Фонда национальной обороны, поступающие за счет взносов самоотверженной общественности.

После окончания маневров состоялся парад. Превосходное зрелище: пехотные дивизии, кавалерийские бригады, колонны артиллерии двигались в строю в пыли луцкой мостовой. В окружении генералов стоял маршал. Он жезлом приветствовал войска. А в это время германский генеральный штаб разрабатывал «фаль вейсс» — директивы Гитлера к войне с Польшей.

Что-то хрустнуло. Подхорунжий вздрогнул и вернулся к действительности. Сел, схватившись за пистолет. Огляделся вокруг. Но ничего подозрительного не заметил, только поручник, тяжело вздохнув, медленно переворачивался на спину. Лицо и лоб у него были желто-синие.

— Майский день, а так холодно. Дай я немного тебя прикрою… — Подхорунжий снял изодранный суконный мундир и положил на грудь раненого.

В кустах они пролежали до сумерек. На красном от отблесков заката небе замерцали печальные звезды. Ночь опускалась вместе с легким туманом. Оба берега озарились разноцветными ракетами. И снова началось! Растарахтелись пулеметы, и трассирующие пули длинными черточками, словно мостом, соединили берега реки.

Несколько гитлеровцев начали обследовать берег. Чувствовали они себя в безопасности, с советских позиций их не могли заметить. Гитлеровцы громко разговаривали, смеялись, их не волновал вид трупов. Они переворачивали их, обыскивали карманы, вынимая из них скудные партизанские пожитки, и сталкивали тела в воду. Очевидно, это были солдаты из санитарного подразделения, очищавшего сейчас берег реки от молчаливых свидетелей утреннего боя.

Лешек и Заремба облегченно вздохнули, когда гитлеровцы исчезли во мгле, расслабили пальцы, сжимавшие пистолеты, вытерли вспотевшие лбы.

— На этот раз пронесло, — шепнул Заремба. — А я уже боялся, что кто-нибудь из них заденет нас.

— Еще ничего не известно! Подождем, пан поручник, туман осядет, и тогда мы попытаемся переправиться.

— При такой иллюминации на реке это нелегко сделать. Они следят. Этот утренний визит дал фрицам неплохой урок. Они убедились, что значит иметь дело с отчаянными…

— Мы тоже не в лучшем положении!

— Не послушался, Лешек! Был бы ты уже на том берегу. А теперь еще забота, где выйти, где безопаснее…

— Доплывем. Я думаю, пан поручник, что… — Подхорунжий неожиданно замолчал.

Со стороны окопов вновь донеслись голоса, они становились все отчетливее. Немного погодя появились два гитлеровца. Они шли медленно, винтовки небрежно висели через плечо дулами к земле.

Заремба левой рукой вынул из кобуры пистолет, отвел предохранитель. Подхорунжий успокаивающе похлопал его по плечу и глубже влез в кусты.

Один из гитлеровцев двинулся прямо на партизан и на ходу начал расстегивать пуговицы мундира.

Подхорунжий чувствовал, как у него на лбу выступает пот, но обрадовался, увидев, что второй солдат удаляется вдоль берега, и решил тогда действовать, не прибегая к пистолету. Рукой дотянулся до голенища сапога, за которым был заткнут большой охотничий нож.

Гитлеровец, подойдя к кустам, снял с плеча винтовку и прислонил ее к ветке. Устремив взгляд на кусты, он вдруг словно оцепенел. Однако это продолжалось недолго; подхорунжему хватило времени, чтобы воспользоваться ножом. Получив удар в грудь, немец захрипел; его тучное тело задрожало и осело на землю.

— Хорошо, Лешек! — шепнул Заремба.

— Этот был у меня в руках. С тем будет труднее, — шепотом ответил подхорунжий. Схватив убитого за ноги, он оттащил труп в кусты.

— Того надо будет тоже без выстрела, — тихо проговорил Заремба, держа в руках винтовку гитлеровца. — Я его заманю, а ты прикончишь, как того…

Ждали с большим напряжением. Небо совсем посерело. Взлетающие ракеты озаряли воды Припяти. От берега послышался крик:

— Ганс! Ганс!

Гитлеровец шел в их направлении. В свете опускающейся ракеты видна была его фигура, высокая и широкоплечая. Винтовка продолжала висеть через плечо дулом вниз, руки он держал в карманах.

— Комм! Комм хир, — раздался из кустов приглушенный голос — это Заремба осуществлял свой план.

— Вас ист лос, Ганс? — спрашивал гитлеровец.

Он был вблизи кустов, но, словно что-то предчувствуя, а возможно, из врожденной осторожности, вынул руки из карманов и взялся за ремень, поддерживающий винтовку. Теперь все решали секунды. Подхорунжий со всей силой ударил гитлеровца, но промахнулся. Тяжелый нож задел ему лишь плечо. Винтовка упала на землю. Однако немец и не думал отказываться от борьбы. Выдернув нож из плеча, он держал его в руке на высоте груди. Немец понимал, что произошло с его товарищем и кто сейчас перед ним. В свете ракет дико блестели его глаза. Подхорунжий знал, что его шансы могут оказаться ничтожными, но воспользоваться пистолетом, заткнутым за ремень брюк, он не хотел. Выстрел мог стать сигналом тревоги. Он согнулся и прыгнул, словно рысь, со всей силой ударив того в колени. Нож выпал из руки гитлеровца, но он удержался на ногах, схватив подхорунжего за плечи, швырнул его на землю, но просчитался. Партизанская гимнастерка разорвалась у него в руках. Подхорунжий ловко вывернулся. Крепко обхватив друг друга, они катались по земле, натыкались на кусты; слышны были только возня, треск веток, стоны, хрипение и приглушенные проклятия. Подхорунжий почувствовал, что теряет силы и не может справиться с великаном, который, очевидно, хотел взять его живым. Но зная, что он превосходит противника ловкостью, решил это использовать. Он напрягся и вырвался из железных объятий немца. Его правая рука была свободна. «Сейчас я тебе, шваб, покажу», — подумал он. Подняв руку, он растопырил пальцы и ударил ими по глазам гитлеровца. Немец взвыл от боли, прикрыл руками лицо. Подхорунжий поднялся на колени и дрожащей рукой стал искать пистолет. Его не было, очевидно, выпал во время борьбы. Вдруг кто-то стал над ними, закачался. Это Заремба дождался подходящего момента.

— Пропади ты, собачий сын, — проговорил сквозь стиснутые зубы офицер, ударяя гитлеровца прикладом винтовки.

Подхорунжий дышал тяжело, его легкие работали словно кузнечные мехи. Постепенно он успокоился. Чувствовал, что в висках перестало ломить, а глаза, в которых еще минуту назад мелькали какие-то цветные круги, теперь уже различают кусты, стоящего рядом поручника, вытянувшийся у ног труп врага.

— Если бы не вы, поручник… — шепнул он. Хотел сказать еще какие-то слова благодарности, но у него пересохло в горле, а во рту на зубах хрустел песок.

— Пей! — Заремба что-то подал ему. — Сейчас у тебя пройдет… Ну, глотай. Чай с ромом. Я