соседнюю комнату. — Ну, что там?
Александра торопливо рассказала, что из затеи с подарками ничего не вышло. Надо, видно, пока не поздно, купить поросят и пустить их в закуток.
— Неподкупный, значит, Гошка, передовой, — раздраженно фыркнул Кузяев. — Вот же дите навязалось на нашу шею. Да и ты хороша! Родного сына не могла приструнить. Всыпала бы ему пару горячих — шелковым бы стал, покладистым.
— Куда там! Чуть на ремень глянешь, а он грозится: «В интернат сбегу!» — пожаловалась Александра. — Вот и думай тут. Давай-ка деньги-то, Ефим. Завтра на базар поеду. А не купим поросят — нам же с тобой хуже будет. Гошка — он такой: от своего нипочем не отступится.
— Поздно уже покупать, Александра, — помолчав, сказал Кузяев. — Засекли нас.
— Как это засекли?
— А вот так. Сегодня ко мне новый председатель заходил, про ребячьих поросят спрашивал. Как, мол, их здоровье. Ему, оказывается, дочка с Борькой Покатиловым обо всем доложили. А завтра Карасев смотреть шпитомцев придет.
— Это кого же смотреть-то? — ахнула Александра. — Одного Черныша в пустом закутке. Что ж делать- то, Ефим?
Кузяев поскреб в затылке, задумался.
— Вот и смекай, сестрица. Залезли мы как рыба в мотню — назад не подашься. Придется, как видно, твоего совета держаться — виниться надо.
— И впрямь, Ефим. Ну, взыщут с нас, наказание понесем, а все на душе легче будет.
— Только, чур, с условием, — заметил Кузяев. — Виниться тебе одной придется, а меня не замай.
— Это как же одной? — оторопев, поднялась Александра. — Что-то я в толк не возьму. Поросят же ты надумал продавать, а не я. Да еще обманул меня, сказал, что они больные.
— Тихо ты, не шуми! — остановил ее Кузяев и покосился на окна. — Садись вот и слушай. Кто ты есть такая? Женщина вдовая, многодетная, рядовая колхозница. Покаешься, слезу пустишь, скажешь, что бес попутал, бедность заела — с тебя и взятки гладки. Пожурят, поругают, а потом пожалеют и простят. А ежли до меня дело коснется... Начнут, скажем, с ребячьих поросят, а докопаются до такого, что Кузяеву несдобровать.
— А ты бы, Ефим, темнил да хапал поменьше, — в сердцах вырвалось у Александры. — Да и Митьку не приучал бы к этому...
— Эк, слова-то какие, — поморщился Кузяев, — Да если хочешь знать, от этого темнения и тебе немало перепадало. Кто тебя с ребятишками подкармливал? Кто тебе деньги давал взаймы, кто корма для коровы подбрасывал? На свои кровные трудодни ты не очень бы разжилась.
Александра сидела опустив голову. Что можно было возразить? Все это так: Ефим уже давно помогал ей, опекал ее семью. Вначале ей казалось, что он делал это от доброго сердца, из своих личных сбережений, и только за последнее время Александра стала понимать, что Ефим не стеснялся запускать руку в колхозный карман и вел себя под стать Калугину.
— Ты не молчи, не молчи! — прикрикнул на сестру Кузяев. — Я ж дело говорю. Лучше одной тебе пострадать, чем нам обоим вляпаться. Да если хочешь знать, я от этих шпитомцев и отказаться могу. Поросятами я не торговал, на базаре меня никто не видел.
— А Никитка в чайной.
— Это не в счет. Он и пикнуть не посмеет, — отмахнулся Кузяев. — Словом, я Карасеву так и могу сказать: знать, мол, ничего не знаю, все это дело рук одной Шараповой.
— Вон ты какой, братец, — подняв голову, шепнула пораженная Александра.
— Да уж такой, — ухмыльнулся Кузяев. — Ладить так ладить, а супротив меня не становись.
Но потом он спохватился и принялся убеждать Александру, чтобы она особо не тревожилась. Он ведь ей человек не чужой и всегда сумеет выручить ее из беды.
— Помоги и ты родному брату, не пихай меня в яму, — умоляюще зашептал Кузяев. — Сама знаешь, надоело мне во вдовцах ходить, женился я, хочу семьей пожить, чтоб все по-хорошему было. А если меня в суд потянут, как вот Калугина, что молодая жена скажет? Повернется да уйдет. А с Митькой что будет?
— А сможешь ли по хорошему-то, Ефим? — недоверчиво спросила Александра.
— Вот как сестре родной обещаю... Ради нашей покойной матушки... Кончил я с калугинскими замашками. Слова худого обо мне не услышишь...
Александра тяжело вздохнула. Кузяев достал пачку денег и осторожно сунул сестре в руку.
— Возьми. Отдашь Карасеву. Недостачу я тут пополнил. А подарки, пожалуй, поделим — половину твоим малышам, половину моему Митьке. Не пропадать же добру.
— Ну уж нет, — отказалась Александра, вспомнив гневную вспышку Гошки. — Это не подарки, а не знаю что... обман какой-то. Забирай все себе.
ПУСТОЙ ЗАКУТОК
Утром Гошку растолкала мать. Она сказала, что уходит, и объяснила, чем кормить на завтрак и в обед Мишку и Клавку.
Гошке смертельно хотелось спать, и он очень смутно уловил, что ему надо достать из печки и что принести из погреба.
— Ага, накормлю, — бормотнул он и, с трудом продрав глаза, взглянул на мать.
Мать была, как обычно, в своем лоснящемся кожушке, в широких кирзовых сапогах, в темном, туго затянутом на шее платке.
— Ты куда? — сонным голосом спросил Гошка. — На базар? Поросят покупать?
— Спи, спи... все уладится, — неопределенно кивнула мать и, неслышно приоткрыв дверь, вышла из избы.
«Вот то-то, уладится... А мамка у нас понятливая, считается со мной», — довольно улыбнулся Гошка и, повернувшись на другой бок, вновь погрузился в сон.
Второй раз он проснулся от чьих-то голосов и топота ног в сенях. Потом дверь распахнулась.
«Неужто мамка вернулась?» — подумал Гошка и прильнул глазом к дырочке в ситцевой занавеске, отделяющей кровать от комнаты.
У порога стояли новый председатель и его дочка. Невысокий, худощавый, аккуратно выбритый, Николай Иванович был в своем легком бобриковом пальто, в кепке с пуговичкой. Из-под ворота пальто выглядывала белая рубашка. Шея у Николая Ивановича была розовая, нос шелушился, как картошка, — председатель еще не привык к горячему колхозному солнышку.
«И чего он такой дотошный, все ему надо», — подумал Гошка.
— Александра Степановна, а мы к вам, — заговорил председатель. — Как тут ребячьи питомцы поживают? Показывайте.
Гошка похолодел и замер.
«Опоздала мамка с поросятами, — мелькнуло у него. — Что же теперь будет?»
И он не нашел ничего лучшего, как вновь закрыться одеялом.
— Александра Степановна! — еще раз позвал Николай Иванович и развел руками. — Ну вот. Опоздали мы, Елька. Хозяйка, поди, уже на работе.
— А нам Гошка покажет. Он у нас за самого главного, — отозвалась Елька. Она бросилась к кровати, отдернула занавеску и принялась будить мальчишку.
Делая вид, что никак не может проснуться, Гошка мычал, отбивался ногами, натягивал на себя одеяло.
— Я вот тебя водой оболью, — погрозила Елька.
— Зачем же так? — остановил ее отец. — Пусть отсыпается.
Но Елька уже набрала из кружки полон рот воды и, приподняв одеяло, брызнула на Гошку. Тот вскочил
