точно по коже провели наждачной бумагой. Я надавил на заросшую щетиной щеку, но жжение и боль не проходили. В кромешной темноте колодца, конечно, невозможно было понять, что случилось со щекой.
Вытянув руку, я дотронулся до стенки, ощупал ее пальцами. Ничего особенного: обыкновенная бетонная стена. Я легонько постучал по ней кулаком. Никакой реакции – стена была твердой и чуть влажной на ощупь. Мне ясно запомнилось необычное ощущение чего-то вязкого, охватившее меня, когда я проходил сквозь нее. Как будто это в самом деле было месиво из желатина.
Я пошарил в рюкзаке, вытащил фляжку и сделал глоток. Почти сутки у меня во рту не было ни крошки. При одной только мысли об этом в животе сделались колики, но скоро чувство голода стихло, уступив место какому-то глухому оцепенению. Снова поднеся руку к лицу, я провел по колючему подбородку. Правда, прошел целый день. Прошел, а на мое отсутствие, похоже, никто внимания не обратил. Ни одна душа, наверное, даже не заметила, что я куда-то делся. Исчезни я вообще с лица земли, мир бы крутился себе дальше. Все так перепуталось, и ясно было только одно: я никому больше не нужен.
Я снова поднял голову и взглянул на звезды. Они смотрели на меня, и удары сердца становились все спокойнее и спокойнее. И вдруг я вспомнил про лестницу; протянув руку в темноту, пошарил по стенке колодца там, где она должна была висеть, но ничего не обнаружил. Стал внимательно ощупывать стену, широко водя по ней руками. Нет лестницы. Она должна быть здесь, на этом самом месте, но ее нет. Я сделал глубокий вдох, подождал немного и, вытащив из рюкзака фонарь, зажег его. Лестница исчезла. Поднявшись, осветил дно колодца, потом направил фонарь вверх. Луч света взбежал по стенкам, насколько ему было под силу. Лестница пропала. Меня прошиб холодный пот. Фонарь выпал из рук и, ударившись о землю, погас. Это определенно какой-то знак. И в этот миг мое сознание распалось, превратилось в кучку мелкого песка, который стал сливаться с окружающим мраком, растворяться в нем. Я окаменел, будто мое тело разом отключили от источника энергии. Меня накрыла абсолютная пустота.
Это продолжалось, наверное, несколько секунд, пока я не пришел в себя. Физические ощущения мало- помалу восстановились. Нагнувшись, я поднял фонарь, стукнул по нему раза два и снова включил. Он зажегся сразу. Надо успокоиться, собраться с мыслями. Нечего психовать и дергаться. Все равно не поможет. Когда последний раз я проверял лестницу? Вчера, среди ночи, как раз перед тем, как уснуть. Проверил и заснул. Точно! А пока спал, лестница исчезла. Кто-то утянул ее наверх. Прощай, моя лестница.
Выключив фонарь, я прислонился к стенке. Закрыл глаза. И тут же почувствовал, как хочется есть. Голод накатился откуда-то издалека, как волна, беззвучно пробежал по телу и так же тихо удалился. Волна ушла, опустошив меня, как выпотрошенное чучело. Но первая паника миновала, а с ней прошли страх и отчаяние. Странно – в этот момент я испытывал нечто вроде смирения.
Вернувшись из Саппоро, я обнял Кумико и принялся утешать ее. Она была растеряна и не могла скрыть неловкости. На работу не пошла – взяла отгул.
– Эту ночь я совсем не спала, – проговорила она. – Понимаешь, в тот день все так совпало – прием в больнице и моя работа… Вот я и решила все сделать сама. – Кумико всхлипнула.
– Все кончилось, – сказал я. – Мы уже столько с тобой об этом говорили. Что теперь поделаешь? Давай о чем-нибудь другом, так будет лучше. Забудем об этом. Забудем – и все. Ты говорила по телефону, что хочешь мне что-то сказать.
Кумико тряхнула головой.
– Нет, ничего особенного. Ты прав. Забудем.
Мы стали жить, изо всех сил стараясь избегать разговоров об аборте. Давалось это с трудом. Сидим, говорим о чем-нибудь совсем другом – и вдруг ни с того ни с сего замолкаем. По выходным часто ходили в кино. В темноте зала пытались сосредоточиться на фильме, но думали совсем не о кино или вообще отключались. Я знал, что у сидящей рядом Кумико – совсем другие мысли. Почти физически чувствовал.
После кино мы шли куда-нибудь выпить пива или перекусить, не зная подчас, о чем говорить друг с другом. Так продолжалось полтора месяца – долгие полтора месяца, пока Кумико не сказала:
– Послушай, давай бросим дела и махнем завтра куда-нибудь вдвоем? Сегодня четверг, отдохнем до воскресенья. Должен же у людей хоть когда-нибудь быть отпуск!
– Конечно, только я не уверен, что у нас в конторе кто-нибудь знает это слово, – рассмеялся я.
– Скажи им, что заболел. Что у тебя сильный грипп или что-нибудь в этом роде. И я скажу то же самое.
Мы сели в поезд и укатили в Каруидзаву [47]. Кумико говорила, что ей хочется куда-нибудь в тишину, в горы, чтобы там можно было гулять сколько захочешь, – вот мы и выбрали это место. В апреле в Каруидзаве не сезон, в гостиницах пусто, большинство магазинов закрыто, но для нас это было то, что нужно. Мы только и делали, что гуляли с утра до вечера, каждый день.
Понадобилось полтора дня, чтобы Кумико сбросила это оцепенение. Сидя рядом со мной в гостиничном номере, она проплакала почти два часа. А я крепко обнимал ее и не говорил ни слова.
После этого Кумико понемножку, будто вспоминая, начала рассказывать. Как проходила операция. Что она пережила. Об охватившем ее остром чувстве утраты. О том, как одиноко ей было, пока я ездил на Хоккайдо, и о том, что она не решилась бы на то, что сделала, если бы не это одиночество.
– Я ни о чем не жалею, – сказала она наконец. – Ведь другого выхода не было. Я уверена. Знаешь, что тяжелее всего? Что я хочу все тебе рассказать, все, что чувствую, – и не могу.
Кумико приподняла рукой волосы.
– Я от тебя ничего не скрываю, поверь. Когда-нибудь расскажу. Ты – единственный, кому я могу это рассказать. Но только не сейчас. Пока я не могу выразить это словами.
– Это как-то связано с прошлым?
– Нет-нет.
– Спешить некуда. Расскажешь, когда сможешь. Времени у нас хоть отбавляй. Теперь я с тобой, не волнуйся, – сказал я. – И запомни: все твои дела и заботы, что бы то ни было – это все мое. Можешь не беспокоиться.
– Спасибо. Как здорово, что мы вместе.
Оказалось, однако, что времени у нас не так много, как я думал. Чего же не могла выразить словами Кумико? И не связано ли это как-то с ее исчезновением? Может, я не потерял бы ее, если б добился тогда, чтобы она мне все рассказала. Но, подумав немного, я сказал себе: «Нет! Все равно ничего бы не вышло». Ведь Кумико говорила, что никак не может подобрать нужные слова. Выходит, это было выше ее сил.
– Эй, Заводная Птица! – Меня громко звала Мэй Касахара. Сквозь дрему мне почудилось, что я слышу ее голос во сне, но это было наяву. Подняв голову, я увидел ее маленькое лицо, маячившее высоко вверху. – Эге-ге! Заводная Птица! Ну же! Я знаю, что ты там. Отзовись!
– Здесь я.
– Ну, дела! Что ты там делаешь?
– Думаю.
– Не поняла. А для этого обязательно в колодец надо лезть? Попроще ничего придумать нельзя?
– Зато здесь можно сосредоточиться. Темно, прохладно, тихо.
– Ну и как дела?
– Да не очень. Вообще-то я здесь первый раз.
– А думается как? Лучше?
– Я пока не разобрал. Эксперимент только начался.
– А ты заметил, Заводная Птица, что твоя лестница пропала?
– Как же, как же. Заметил.
– Ты знал, что это я ее вытащила?
– Нет, не знал.
– А на кого ты подумал?
– Да ни на кого, – откровенно сказал я. – Не знаю, как сказать, но мне это не приходило в голову – что кто-то взял лестницу. Сказать по правде, я подумал, что она просто исчезла – и все.
Мэй помолчала.
– Просто исчезла, – проговорила она с опаской в голосе, будто в моих словах была какая-то заумная
