Мне остается лишь молча отслеживать разрозненные отрывки, которые появляются и исчезают в моей голове. Одну картину я вижу яснее прочих. Как правило, это долина, стелющаяся под ветром трава, небо с белыми облаками и река, в которой играет солнце. И хотя в самом пейзаже нет ничего особенного, почему- то именно от него становится грустно. От чего именно — я понять не могу. Будто сама причина этой грусти проплыла, как корабль за окном, и исчезла бесследно за пять минут до того, как я понял, что происходит.
Минут через десять видение, как иссякающий морской прилив, снова принимает форму черепа и возвращается в Лету. Старый сон засыпает. А с кончиков моих пальцев стекают капли воды. И так — сон за сном, бесконечное повторение одного и того же.
Просмотренные сны я отдаю ей. Она выстраивает их в ряд на краю стола, а я расслабляю пальцы и отдыхаю. За день успеваю прочесть не больше пяти-шести снов. Дальше я уже не могу сосредоточиться, и пальцы различают только невнятный шорох. Когда стрелки часов на стене показывают одиннадцать, я выжат как лимон и едва могу подняться со стула.
Напоследок она всегда наливает мне кофе. А иногда угощает домашним печеньем или фруктовым хлебом. Мы садимся с ней друг против друга, пьем кофе, жуем ее сладости, не говоря почти ни слова. Я слишком устал, и не могу разговаривать. Она, понимая, тоже молчит.
— Это все из-за меня? — спрашивает она однажды. — Ты не можешь открыться, потому что мне нечем тебе ответить? И поэтому запираешься изнутри?
Мы сидим на ступеньках, что сбегают от середины моста к отмели, и глядим на Реку. Бледная луна, ужавшись от холода, подрагивает в беспокойной воде. Из-за чьей-то узенькой лодки, привязанной к свае под лестницей, вода плещет немного глуше, чем обычно. Мы сидим вдвоем на ступеньке, и я чувствую тепло ее тела. Странно, думаю я. Обычно люди считают, будто тепло человека — это он сам. Хотя на самом деле тут нет ни малейшей связи.
— Вовсе нет, — отвечаю я. — Ты ни в чем не виновата. Проблема во мне самом. Я не могу до конца разобраться, чего хочу. И в душе у меня полный хаос.
— Значит, ты не понимаешь самого себя?
— Когда как, — отвечаю я. — Бывает, сделаю все как нужно, а почему сделал именно так — понимаю гораздо позже. А иногда понимаю, как нужно, лишь когда уже ничего не исправить. Чаще всего мы совершаем поступки, так и не разобравшись со своей памятью, и этим доставляем кучу неудобств окружающим.
— Похоже, эта твоя память — очень несовершенное создание, — улыбается она.
Я смотрю на свои ладони. В холодном свете луны они кажутся бесполезными, как у гипсовой статуи, которая не знает, куда деть руки.
— Это правда, — говорю я. — Ужасно несовершенное. Но оно оставляет следы. Примерно как отпечатки ног на снегу. И если захотеть, можно проследить, куда они ведут.
— И куда же?
— К себе, — отвечаю я. — Для этого человеку и нужны мысли. Когда их нет, идти некуда.
Я поднимаю голову. Зимняя луна неестественно ярко освещает Город и высокую Стену вокруг.
— Ты абсолютно ни в чем не виновата, — повторяю я.
19
Первым делом мы решили подкрепиться. Хоть я и не чувствовал голода, никто не знал, когда доведется поесть в следующий раз, а потому я решил затолкать в себя хотя бы гамбургер с пивом. Она же была голодна, как слон, ибо за весь день сжевала только шоколадку в обед. Больше ни на что у нее не хватило денег.
Стараясь не задеть рану, я кое-как натянул джинсы, майку, джемпер и на всякий случай — нейлоновую ветровку. Ее розовый костюмчик явно не годился для покорения подземных пещер, но, к сожалению, ни штанов, ни маек ее размера в моем гардеробе не оказалось. Я был выше ее сантиметров на десять, она — тяжелее меня на столько же килограммов. Конечно, стоило бы пойти в магазин да экипировать ее посуровее, но в такой час никакие магазины уже не работали. В конце концов, пришлось натянуть на нее продырявленную в нескольких местах куртку американских ВВС. Что делать с ее туфлями на шпильках, я не знал, но оказалось, что в офисе у нее есть кроссовки и резиновые сапоги.
— Розовые кроссовки и розовые сапоги, — уточнила она.
— Ты так любишь розовый цвет?
— Дед любит. Говорит, что розовый мне идет.
— Твой дед прав, — согласился я. И в самом деле, розовый был ей очень к лицу. Как правило, пухленькие девицы, надевая розовое, начинают смахивать на огромный клубничный торт, но именно на ней этот цвет почему-то радовал глаз. — А еще он, кажется, любит пухленьких девиц?
— О да, конечно! — ответила пухленькая девица. — Потому я и держу себя в форме изо всех сил. Правильно питаюсь и так далее. Я ведь, если за фигурой не слежу, сразу худеть начинаю. Вот и стараюсь есть как можно больше мучного, масла и крема.
— С ума сойти, — посочувствовал я.
Достав из шкафа рюкзак и убедившись, что его не изрезали при погроме, я сложил в него наши куртки, карманный фонарик, магнит, перчатки, полотенце, большой нож, моток веревки, зажигалку и пачку сухого спирта. Затем из кучи продуктов на полу в кухне выудил пару булок, четыре персика, банку тушенки, банку консервированных грейпфрутов и кусок колбасы. Все это я тоже засунул в рюкзак. Набрал полную флягу воды. И распихал по карманам все наличные деньги, какие у меня оставались.
— Как на пикник собираемся, — сказала она.
— Не говори, — кивнул я.
Уже перед выходом я окинул взглядом свалку, в которую превратилась моя квартира. Вот так всю жизнь. Строишь что-то, тратишь кучу времени, а потом все в один миг летит к черту. От этих тесных стен я, конечно, немного устал за столько лет, но в целом был своей жизнью доволен. И теперь эта жизнь исчезла — за те же несколько минут, сколько требуется, чтобы выпить за завтраком банку пива. Моя работа, мое виски, мои одиночество и покой, мои Джон Форд и Сомерсет Моэм49— все обратилось в бессмысленный хлам.
«И пышность цветов, и величие трав...» — продекламировал я про себя50. И, щелкнув рубильником, отключил в квартире свет.
Боль в животе так мешала сосредоточиться, а все тело настолько устало, что в итоге я решил не думать ни о чем вообще. Лучше уж ходить с пустой головой, чем барахтаться в каше из недодуманных мыслей. Мы спустились на лифте к подземной стоянке, я открыл машину и бросил на заднее сиденье рюкзак. Если за нами следят — пожалуйста! Увяжутся следом — плевать. Мне уже все равно. В конце концов, я ведь даже не знаю, кого бояться. Кракеров? Системы? Парочки бандитов с ножом? Убегать от всех сразу тоже, конечно, идея неплохая, но сейчас меня на это не хватит. Достаточно и того, что с шестисантиметровой дырой в животе, хроническим недосыпом и смазливой толстушкой на шее придется лезть под землю и в кромешной тьме выяснять отношения с жаббервогами. Так что пускай шпионят сколько угодно. Мне сейчас не до них.
Садиться за руль не хотелось, и я спросил у толстушки, водит ли она машину. Увы…
— Извини. Я только на лошади езжу, — сообщила она.
— Ну что ж, — вздохнул я. — Наверно, когда-нибудь нам пригодится и лошадь.
Убедившись, что бензобак почти полон, я тронулся с места и вырулил из жилого района на автостраду. Несмотря на поздний час, дорога была забита. В основном нас окружали акси и легковушки. За каким дьяволом столько народу едет куда-то среди ночи, я не понимал никогда. Ну в самом деле, что мешает людям после работы возвращаться домой, а к десяти часам гасить свет и ложиться спать?
Хотя, по большому счету, это уж точно не мое дело. Что бы я ни думал об этом мире, он все равно будет вертеться по своим законам. Арабские страны будут и дальше добывать свою нефть, а все люди под солнцем — переводить эту нефть на бензин и электричество, чтобы в недрах ночных городов и дальше раскапывать новые способы удовлетворенья своих желаний. Лично мне и без этого всего есть над чем поломать себе голову.
В ожидании зеленого я положил ладони на руль и широко зевнул.
