информацию. Разве не так?
Толстушка посмотрела на меня очень пристально, а потом пожала плечами.
— А дед, по-моему, и не собирался определять, где добро, где зло. Он говорил, что и зло, и добро — коренные свойства человеческого характера, и к проблемам собственности это отношения не имеет.
— Ну, в общем... Может, оно и так, — пробормотал я.
— Именно поэтому он никогда не доверял властям. Любой власти в принципе. Конечно, какое-то время он сам служил в верхнем эшелоне Системы. Но лишь для того, чтобы иметь свободный доступ к огромной базе данных, к образцам для опытов, а главное — к супер-симулятору, на котором можно ставить эксперименты, максимально приближенные к действительности. И когда закончил с шаффлингом, сразу подал в отставку. Сказал, что теперь в одиночку работать и спокойнее, и эффективней. В сложном оборудовании он больше не нуждался, дальше оставалась только работа на уровне умозаключений.
— Вон как... — задумался я. — А уходя из Системы, он случайно не забрал с собой копию моего личного файла?
— Не знаю, — ответила она. — Но если это ему понадобилось, почему бы и нет? Ведь он был директором Центральной лаборатории, и все права на хранение и использование информации находились в его руках.
Так вот в чем дело, осенило меня. Профессор скопировал из банка Системы мой персональный файл, воспользовался им в своих частных исследованиях — и все эти годы разрабатывал теорию шаффлинга на примере моего мозга! Теперь хоть немного ясно, что за возня началась вокруг. Как и сказал Коротышка, старик завершил свое исследование, а потому и передал мне все свои результаты, — чтобы мой мозг среагировал на сугубо индивидуальную кодировку шаффлинга, который я же и произвел.
Если это так, то в моем сознании — вернее, в моем подсознании — реакция уже началась. Часовая бомба, как выразился Коротышка. Я мгновенно прикинул, сколько времени прошло с окончания конвертации. Когда я закончил шаффлинг и открыл глаза, на часах было около полуночи. Значит, прошли уже почти сутки. Черт бы их всех побрал! Не знаю, на сколько часов рассчитан завод этой бомбы, но двадцать четыре из них уже миновали.
— Да, вот еще что, — вспомнил я. — Ты сказала: «придет конец света»?
— Ну да. Так сказал дед.
— А когда он сказал это впервые? До того, как стал меня изучать, или после?
— После, — ответила она. — Я думаю, после. Он вообще начал говорить об этом в самое последнее время. А что? Это важно?
— Сам пока не пойму. Но что-то в этом есть. Ведь мой шаффлинг-пароль — тоже «конец света». Что это, случайное совпадение? Ни за что не поверю.
— А какой смысл у «конца света» в твоем пароле?
— Не знаю. Все, что касается моего мозга, спрятано там, куда мне ни за что не добраться. Я знаю только сами слова — «конец света».
— Что, действительно не добраться?
— Бесполезно, — покачал я головой. — Позови я на помощь хоть целую дивизию — в подземные хранилища Системы не попасть никогда.
— Но ведь дед как-то вынес оттуда твой файл.
— Возможно. Но это всего лишь предположение. Я должен поговорить с твоим дедом напрямую.
— Значит, ты спасешь его от жаббервогов?
Зажимая рану на животе, я с трудом сел в кровати. Голова болела так, точно мозг сверлили дрелью изнутри.
— Похоже, придется, — вздохнул я. — Не знаю, что означает его «конец света», но игнорировать эту штуку не получается. Если сидеть сложа руки, кому-то очень сильно не поздоровится...
Я не стал говорить, что этот кто-то, скорее всего, — я сам.
— Значит, тебе нужно спасти моего деда.
— Потому что мы все — хорошие люди?
— Ага, — кивнула она.
18
Так и не разобравшись в себе до конца, я возвращаюсь к чтению старых снов. Зима крепчает, и затягивать с работой не годится. По крайней мере, за чтением снов я могу хоть на время отвлечься от разъедающего мои нервы странного чувства потери.
С другой стороны, чем больше снов я читаю, тем страшнее меня охватывает бессилие. Как ни стараюсь, я не могу уловить самой сути, которая в этих снах заключается. Словно я день за днем читаю очень длинную повесть, не понимая ни строчки. Буквы читать умею, а слов не пойму. С таким же успехом я мог бы изо дня в день без цели и смысла наблюдать за теченьем Реки. Не делая выводов, ни к чему не приходя. Искусство чтения снов не приносит мне избавления. Я овладел им, но количество прочитанных снов лишь увеличило пропасть в моей душе. Обычно, когда человек так старается чему-нибудь научиться, он приходит к какому-то результату. Я же не прихожу ни к чему.
— Я не вижу в этих снах никакого смысла, — признаюсь я ей. — Ты сказала, вычитывать сны из черепов — моя работа. Но они проходят сквозь меня, не задерживаясь. Я не могу понять ни одного, и чем дальше читаю, тем сильнее чувствую, что просто стираю себя день за днем.
— Тем не менее, ты продолжаешь их читать, как одержимый, — отвечает она. — С чего бы?
— Не знаю, — качаю я головой. С одной стороны, я читаю сны, чтобы отвлечься от проклятого чувства потери. Но чувствую, что дело совсем не в этом. Иначе с чего бы я их читал так упорно и забывал обо всем вокруг?
— Наверно, дело в тебе самом, — говорит она.
— Во мне самом?
— Может, ты слишком упорно охраняешь себя? Я не знаю, что такое «ты сам» — но, может, лучше выпустить его на волю? Точно так же, как черепа спят и видят, что когда-нибудь ты их прочтешь, — ты сам хочешь их прочитать.
— Почему ты так думаешь?
— Но лишь так и читают старые сны. Времена года сменяют друг друга, птицы летят то на юг, то на север, а сны продолжают читаться...
Она накрывает рукой мою ладонь на столе и улыбается. Ее улыбка напоминает весеннее солнце, вдруг пробившееся сквозь толщу угрюмых туч.
— Отпусти себя. Ты же не узник в тюрьме. Ты — птица, улетевшая в небо за своим сном.
В итоге я снова, забыв обо всем, погружаюсь в старые сны. Заканчиваю один, подхожу к бесконечным полкам, выбираю следующий и бережно несу к столу. Чуть смоченной в воде тряпицей она смывает с него пыль и грязь. И уже другой протирает насухо. Отмытый и отполированный, старый сон белеет, как свежевыпавший снег. Его пустые глазницы в тусклом свете лампы похожи на два бездонных колодца.
Осторожно обнимая его ладонями, я жду, когда он примет температуру моего тела. Согревшись немного — не теплее, чем припекает зимнее солнце, — белоснежный череп начинает рассказывать мне свой сон. Я закрываю глаза, глубоко вдыхаю, полностью расслабляюсь и кончиками пальцев считываю очередную историю. Но, как и всякий раз, интонация этого сна слишком причудлива, а образы, которые мне видны, напоминают далекие звезды, белеющие в небесах на рассвете. Я могу прочесть только жалкие осколки смысла. Но осколки эти не желают склеиваться во что-либо цельное.
Я вижу пейзажи, каких не видел никогда, и слышу музыку, которой не слышал ни разу в жизни. В мои уши втекают слова неизвестного мне языка. Образ за образом выплывают из темноты — и так же внезапно ныряют обратно. Никакой связи между обрывками уловить невозможно. Как если бы я слушал радио, перескакивая с волны на волну. Я напрягаю кончики пальцев, стараясь настроиться поточнее, но все бесполезно. Я чувствую, что мне пытаются что-то передать, но что именно — прочитать не могу.
Может, в моем способе чтения что-то не так. Может, сами сны слишком состарились и утратили внятную форму. А может, их истории разительно отличаются от того, что я называю историей, и наши временны́е контексты очень уж сильно не совпадают, и я не понимаю, в чем дело.
