золоченым башням города. На тротуарах толпились люди: мужчины в белых шелковых костюмах, женщины в бледно-желтых платьях, дети в шортах или бриджах. Все были как-то странно напряжены и растеряны, будто не знали, что им с ней делать. Видеть Антихриста никому раньше не доводилось. Что им сейчас: радоваться скорому возвращению Иисуса или попирать его злейшего врага? Крики радости перемежались со злобным вайверновским шипением. Может, они должны… «возлюбить ее»? Странно как-то.

Из толпы полетел помидор и угодил Джули в плечо. Стража мгновенно отреагировала, наведя на толпу маузеры, но тщетно: в ее сторону уже полетели тухлое яйцо, гнилая дыня, и вскоре чистая пижама выглядела так, словно на нее только что вывернули контейнер с помоями. Разве она просилась родиться дочерью Бога? И какая мать допустила бы такое?

Толпа расступалась, как лед под носом ледокола, и мрачное шествие продолжалось. Они пересекли Адвент-авеню, миновали Силоамский пруд, в зеркальных водах которого отражалось архитектурное творение недоброй памяти Томаса Торквемады. С бескомпромиссностью зеркала пруд сотворил перевернутую копию страшного амфитеатра и словно приглашал Джули вылить в плоскостную симметрию всю свою боль. Что ты видишь, дочь Бога? Я вижу две арены. Вижу два мраморных кольца, два спасательных круга с надписью «Боль», два бублика высохшего собачьего дерьма.

Хоррокс провел Джули узким проходом в темный гранитный бункер для грешников. Там на низеньких скамеечках уже сидели человек двадцать в полосатых одеждах. От места казни их отделяла железная решетка с зубьями. По песчаной арене были разбросаны обгоревшие головни и щепа. По кругу, словно пни от деревьев, стояло с десяток плах.

— Луна восходит, — приветствовал Джули благостный, аристократичного вида пленник.

— Луна восходит, — эхом отозвалась сухонькая старушонка, облаченная в пижаму, которая была ей явно велика.

— Нет больших слепцов, чем те, кто видит ангелов, — процедила в ответ Джули, свалившись на ближайшую скамеечку. — И никто так не глух, как те, кто слышит голос Бога, — добавила она. Гниль просочилась сквозь пижаму, которая теперь липла к телу. — А вашу «Луну» можете повесить на гвоздь в сортире.

— Вы, я вижу, не последовательница Откровения Неопределимости? За что же вас сюда упекли? — спросила старушка.

— Убийство? — спросил аристократ.

— Адюльтер?

— Плохая наследственность, — мрачно отозвалась Джули.

Трибуны были забиты. Тысячи зрителей размахивали флажками, наводили бинокли, покупали хот- доги, листали программки. У противоположного края поля возвышалась гигантская статуя Иоанна Богослова: ноги расставлены, одна рука сжимает стило, а другая удерживает десятиметровый монитор. Еще выше замерли щиты с мощными прожекторами, готовые освещать очередное ночное представление. На экране появилась надпись: «Воскресный вечер в “Цирке радости”». Постепенно буквы слились в вездесущую эмблему — ангел с мечом.

Открылись тяжелые деревянные ворота, расположенные между ногами святого Иоанна, и на арену вышли музыканты в белых униформах. В лучах заходящего солнца они исполнили «Михаил, плыви к берегу» в размере четыре четверти. Ревела туба, блеяли тромбоны, громыхали барабаны. За ними покатили моторизованные платформы. Сквозь туманную пелену, застилавшую сознание, Джули разглядела на них надувные фигуры, представлявшие сюжеты Тысячелетия Царства Божьего: ягнят, играющих со львами, ангелов с лирами и мандолинами, детей разных рас, резвящихся на зеленых холмах, мужчину и женщину средних лет, собирающих урожай свеклы и репы с беспестицидной грядки.

— Шейла! — знакомый голос, только какой-то надтреснутый и изможденный. — Шейла, ты?

Джули обернулась. Глаза в красных прожилках, лицо, мокрое от слез, — на нее смотрела Мелани Марксон.

— Мелани! — Господи милостивый, и она здесь!

— О Шейла! Что они с тобой сделали! Волосы! Они отняли твои волосы!

«Волосы, — повторила про себя Джули. — Волосы, руку, яичники».

— А ты как сюда…

— Моя последняя книга, — отвечала Мелани. — Они сказали, в ней много ошибок.

— Это правда?

— Не знаю. Ты так и не добралась до Америки?

— Добралась. У Фебы ребенок.

— Правда? Ребенок… А кто отец?

— Мой отец.

— Я помню эту его потрясающую книгу о фотографиях. А я думала, твой отец умер.

— Он умер, а его сперма — нет.

— Что-то там повседневности.

— Герменевтика.

— Да-да. Ребенок, вот здорово! Шейла, ты не могла бы?..

— Прости, Мелани. Не могу. Ты же знаешь.

— Мне страшно, Шейла.

Музыканты дважды обошли арену и скрылись между ногами статуи. И тут решетка со страшным скрежетом поднялась. В бункер важно вошел высокий плотный мужчина. В красном вечернем пиджаке, с почетной лентой через плечо и в белом колпаке. Ткнув кнутовищем в десяток узников, в том числе и Мелани, он поднес к губам серебряный свисток. Раздался пронзительный металлический визг.

— Встать! — скомандовал он. — Пошевеливайтесь! «Действие первое. Мой меч тебя утешит», — гласила надпись на экране.

На арене среди плах расхаживал палач со светлыми, как у ангела, волосами, в белом костюме акробата и в красных полотняных рукавицах. Он осторожно водрузил на плечо свою электропилу, словно неразумного, но обожаемого питомца. Джули зажмурилась. Решетка, громыхнув, опустилась. Страх стал буквально физически ощутим. Он свернулся вокруг позвоночника, словно змея, обвившая ствол дерева. «Мама! Я не хочу умирать! Совсем не хочу».

На экране Мелани Марксон опустилась на колени, будто для молитвы. Ее ярко-желтые волосы скатертью накрыли плаху.

— Нет! — вскрикнула Джули, когда палач запустил свою пилу. — Ради всего святого! Нет!

Заработал мотор.

— Прекратите!

Палач уверенным движением опустил пилу на обнаженную шею Мелани. Брызнула кровь, хрустнула кость, трибуны разразились овациями.

— Нет! Нет!

Камера оператора мастерски отслеживала происходящее. Вот голова Мелани отвалилась, дважды перевернулась и замерла у белого песчаного холмика, словно вишня на взбитых сливках.

— Нет! Нет!!!

В течение следующих сорока минут одна за другой катились головы. По щекам Джули бежали крупные горячие слезы, но рыдания заглушал рев электропилы. И уже не только себя жалела она — она скорбела по Мелани, по Джорджине, по Маркусу Бассу, по зарубленным и изувеченным туристам на Променаде, она оплакивала всех несчастных, кому довелось погибнуть во имя того, во что кто-то там верил.

Тем временем первое действие подошло к концу. Костлявый молодой человек в костюме арлекина — черная маска и расшитое ромбами трико — прошелся по арене, собирая головы в тележку. Джули колотила по скамейке своим обрубком. Рыла пяткой сырую землю, не находя другого выхода гневу.

Антракт.

С обстоятельностью фермера, собравшего урожай капусты, арлекин унес отпиленные головы. На арене засуетились рабочие, устанавливая на песке деревянные стремянки.

На экране появилась новая надпись: «Действие второе. Его огонь горит вечно».

Человек в белом колпаке снова вошел в бункер и дунул в свисток. Оставшиеся узники послушно