тепло.

Когда в очередной раз Бальк опустился под деревом, чтобы отдохнуть и отдышаться, ему показалось, что впереди горят костры. Их было несколько. Два или три. Кажется, все же три. А может, два. Просто в левом глазу двоилось. Пятна костров расплывались, как акварельные краски на мокром картоне. Однажды на первом курсе он решил брать уроки живописи. Ничего у него не вышло. Краски не расцветали на его холстах, не собирались в композицию, они будто умирали, словно напрасно сорванные и брошенные на асфальт цветы. И тогда художник, который давал ему уроки, предложил ему попробовать себя в акварели. И у Балька получилось! В своей комнате в Баденвейлере он хранил папку с акварельными листами. Там был один, самый удачный. Во всяком случае, художник отметил его. А Бальку он и вовсе казался шедевром. Цветок клевера. Он его так и назвал: «Цветок клевера». Когда прошлым летом он попал под налет «тандерболдов» и, прячась от бомб, встретил в овраге у ручья русскую, он посмотрел ей в глаза и подумал: цветок клевера. Почему он ей не сказал тогда, что она похожа на цветок клевера? Возможно, никто теперь ей так и не скажет, что она – цветок клевера. И она так и состарится и умрет, так и не узнав о том, что тот, кто ее любил, дал ей имя – Цветок клевера.

Солдат на войне не должен жалеть себя и давать волю слабости своего сердца. Но в эти мгновения Бальк почувствовал себя человеком. И ему стало жаль и себя, и русскую, и маму.

Он собрал силы, встал и зашагал сквозь заросли кустарника. Там, впереди, на большой поляне под огромной елью действительно горел костер. Вокруг костра ходили люди. Бальк прислушался и услышал русскую речь. И в тот момент, когда он повернул назад, кто-то окликнул его:

– Эй, фриц!

Бальк оглянулся на голос и в разводах струящегося снега увидел две фигуры, стоящие на краю поляны. Он безошибочно определил на одном из них русскую офицерскую шинель, перетянутую ремнями, а на другом белый полушубок. Ну вот и конец, подумал он уже без всякой боли, и, чувствуя, что силы покидают его, повалился в снег. Ему казалось, что он летит в преисподнюю, что полету нет конца, так глубока оказалась та пропасть, которая разверзлась вдруг под его ногами. Он летел и хватался за гранату, так и не решив, что с нею делать. Но руки не слушались его, и длинную рукоятку гранаты он смог вытащить только наполовину.

Когда Шура услышала шепот Ивана, она сразу вспомнила, где видела это лицо и эти глаза. Курсант! Тот самый Курсант, который пришел в их деревню в октябре сорок первого и который потом уводил их в Красный лес, а потом на хутор Сидоряты к озеру Бездонь, спасая от казаков атамана Щербакова. Но тот был выше ростом. Она хорошо запомнила его. Потому что в деревне все о нем только и говорили. О нем и о Пелагее Бороницыной. А Иванок готов был выполнить любое его поручение, только чтобы тот взял его с собой в отряд. Курсанта звали так же, как и ее, Александром. Этот назвался Иваном.

Как его спасти? Если он сможет уйти в горы, к партизанам… Тогда надо немедленно уходить. Скоро немцы опомнятся, начнут искать беглых. Однажды она видела, как вели сбежавших из каменоломни военнопленных. Среди них были в основном русские, один поляк, бельгиец и француз. Их всех расстреляли возле колючей проволоки. На тела положили доску, на которой было написано по-русски и по-французски: «Они хотели стать партизанами». И провели мимо расстрелянных всех обитателей барака.

– Оставаться здесь опасно и для меня, и для Шуры. Мне нужно встретиться с Арманом. Француз- парикмахер. Он носит черный берет наизнанку.

Серега кивнул, давая понять, что он знает француза Армана.

– Сегодня нам запретили ходить по городу. Только сюда и обратно, в барак. Арман вряд ли будет сегодня в парикмахерской. Если даже она не пострадала.

– Всех погнали на разборку завалов, – сказал Коля. – Здесь мы тоже по приказу начальника лагеря. Приказано убрать рухнувшее дерево. После обеда погонят щебень на машины грузить. Или кирпичи складывать.

Иван понял, что ребята боятся.

Фрау Бальк приехала, когда дерево уже было распилено, дрова поколоты и сложены под навесом возле сарая. Она оставила у калитки свой велосипед. Быстро переоделась и приказала Шуре следовать за ней.

До наступления темноты они работали на разборке рухнувшего от прямого попадания бомбы трехэтажного дома в центре города. Солдаты вытащили из-под обломков тела старика и старухи. Их тут же опознали. Пожилая чета во время авианалетов никогда не спускалась в бомбоубежище. Когда они возвращались домой, фрау Бальк сказала:

– Бедные Леманны. У них было два сына. Оба офицеры. Они погибли в России. А теперпь и старики…

– Война – это несчастье для всех, фрау Бальк, – ответила Шура.

Фрау Бальк посмотрела на Шуру и кивнула:

– Да, девочка. И ты, и я слишком хорошо об этом знаем. Но совсем недавно почти никто из нас, немцев, так не думал. – И она приложила к губам палец. Палец фрау Бальк дрожал. То ли от усталости, то ли от того, что она только что произнесла.

Шура иногда, входя в гостиную с подносом, слышала, о чем разговаривала хозяйка со своим сыном. Фрау Бальк была немкой, такой же, как большинство немок. Но женское, материнское в ней было все же сильнее. Оно лежало в глубине и прорывалось наружу не всегда. Шура знала, что фрау Бальк уже не верит газетам, которым должна была верить. Что уже не так твердо верит в победу Германии. Иногда она выключала радиоприемник в тот момент, когда из него лился поток слов того, чьи портреты висели везде, в том числе и в гостиной фрау Бальк. Но однажды портрет исчез. Шура нашла его в прихожей. Так он теперь и стоял там, обернутый в старые газеты, за шкафом. А в гостиной появилась увеличенная копия фотографии мужа фрау Бальк, погибшего прошлой зимой под Сталинградом. Однажды Шура принесла чай. Фрау Бальк поблагодарила ее и предложила сесть с ними. Шура для вежливости отказалась и, когда хозяйка повторила, а Арним посмотрел на нее и кивнул, тоже приглашая ее к столу, она села и замерла с кружкой в руке. Шура отпивала по глоточку, стараясь не издавать ни звука, ни шороха. Немного погодя мать и сын продолжили прерванный разговор.

– Но фюрер обещал вам дать новое оружие, которое сокрушит большевиков, – сказала она.

– Чудо-оружие… Мама, все это блеф Министерства пропаганды. Неужели ты еще не понимаешь?

– Говорят, где-то в горах в Южной Баварии работают заводы, где лучшие ученые…

– Мама, перестань. Эти слухи распространяются из тех же партийных кабинетов.

– Но за что вы тогда воюете на фронте?! – вдруг воскликнула фрау Бальк, уронив чайную ложку.

Шура вздрогнула, замерла.

– Мы воюем за то, чтобы выжить. И чтобы сюда не пришли ни французы, ни англичане, ни американцы, ни, тем более, русские. И там, под Смоленском, мы давно поняли, что наше солдатское товарищество – самое лучшее и надежное оружие для достижения этой победы.

– Но мы все-таки победим, Арним?

Сын посмотрел на мать, потом на портрет отца, и ничего не ответил.

– Сынок, Арним, раньше, провожая на фронт, я желала тебе победы. Что тебе пожелать теперь? Чтобы ты снова вернулся живым.

– Пожелай мне и моим товарищам выжить. Поверь, мама, это для нас самое главное. После сдачи Орла и Белгорода мы уже не можем наступать. У нас нет ни достаточного количества танков, ни самолетов, ни солдат. Если союзники высадятся в Северной Франции, то в России мы не удержимся.

Они молча допили чай. Фрау Бальк сказала:

– Арним, постарайся об этом больше не говорить нигде.

– Хорошо, мама. Я все понимаю.

После вечернего чая с бутербродами фрау Бальк вдруг спохватилась:

– Шура, я забыла убрать свой велосипед! Надеюсь, он цел.

– Да, фрау Бальк, когда мы вернулись, он стоял там же, где вы его оставили.

– Хорошо. Поставь его в сарай.

– Слушаюсь, фрау Бальк. – И Шура сделала легкий полупоклон, как привыкла это делать всегда, когда хозяйка отдавала ей какое-либо распоряжение.