– Я не забыл. Я просто думал, что ты пьян.
– Я всегда пьян. И всегда трезв. Так звонить мне нашим шалуньям?
– Звони.
Через несколько дней он стоял перед своим шефом, оберстом Эрвином фон Лахоузеном- Вивермонтом. Руководитель Управления Аусланд ОКВ Абвер-2 был вежлив и внимателен. Вопреки ожиданиям, его совершенно не интересовали подробности последней операции, гибели группы и перехода Радовским линии фронта. Видимо, его удовлетворили отчеты, в которых Радовский подробно изложил хронологию событий вплоть до выхода на боевое охранение вермахта. Полковник наклонил к нему свою крупную бритую голову и сказал, вытаскивая из стола стопку чистых листов:
– Напишите подробно о том, что наблюдали в ближнем тылу у русских. Все – подробно. Темы бесед. Довольствие. Настроение. Состояние дорог. Где накапливается техника. Об аэродроме Шайковка – отдельно. – И, когда уже Радовский встал, чтобы перейти в другую комнату для составления подробного отчета, Лахоузен-Вивермонт вдруг спросил:
– Где сейчас дислоцируется ваша группа?
– В одной из деревень между Оршей и Могилевом.
– Каково ее состояние?
– Абвергруппа Schwarz Nebel пополнена новыми курсантами из числа советских военнопленных и выполняет текущие задания в прежнем режиме.
– Вы скоро поедете туда. Но пока для вас есть работа здесь. Да и отдых для вас, я думаю, не будет лишним.
– Благодарю вас, господин полковник.
Глава девятнадцатая
Они лежали, зарывшись в солому и прижавшись друг к другу. Неподалеку похрустывал обледенелыми подошвами валенок часовой. Хрумкали сеном привязанные к деревьям лошади санитарного обоза. Часовой кашлял. Задышливо бухал в шапку. И Воронцов подумал: все-таки разгильдяй этот Петров или слишком самонадеян, поставил в наряд больного человека. Надо бы встать и сменить часового, послать его отдыхать. Пусть попьет кипяточку и полежит в теплой соломе. Но мерзлые подошвы часового, как метроном, продолжали отсчитывать секунды, один приступ кашля сменялся другим, а Воронцов продолжал лежать неподвижно.
Сбоку к Воронцову приткнулась старшина Веретеницына. Тихо сопела, надвинув на лоб шапку. Вроде бы спала. Из-под белого лохматого каракуля надвинутой на лоб шапки виднелся контур ее губ. Слава богу, уснула, подумал он.
Когда укладывались, пулеметчик Лучников весело подмигнул ей:
– Товарищ гвардии старшина, а я вам вот тут постелил. – И бережно, как по высоко взбитому матрасу, похлопал по свободному месту рядом с собой.
– Тебе, Лучников, по штату положено спать рядом со своим пулеметом, – быстро нашлась Веретеницына, при этом насмешливо поглядывая то на пулеметчика, то на ротного. – А я рядом с Воронцовым лягу. Он хоть приставать не будет.
Она уколола не только Лучникова, но и Воронцова.
– Ну да, – особо не желая схватываться с санинструктором, согласился второй номер, – это так, что кому по штату положено…
– Ты бы, по штату, лучше помалкивал. Членовредитель! – добила его Веретеницына.
И Лучников, уязвленный и обидным прозвищем, с некоторых пор прилипшим к нему, и снисходительным тоном Веретеницыной, буквально взвизгнул:
– Так ты ж сама мне этот самый член и повредила!
Бойцы засмеялись. Не до смеха им было здесь, заночевавшим непонятно где, то ли у немцев в тылу, то ли на нейтральной полосе. Но все же посмеялись, поговорили, улеглись, притихли.
Все в роте знали эту историю. С тех пор над Лучниковым подтрунивали все кому не лень. Но с него как с гуся вода. И даже отговорку придумал. Правда, в нее никто не верил. Мол, приснилось ему, что лежит он в окопе, а мимо немецкая разведка крадется, и потянулся он за пулеметом…
Однажды на марше заночевали в полусожженной деревне. Третий взвод занял баню. А перед этим ее хорошенько вытопили и помыли всю роту. Натаскали вот так же соломы и улеглись в тепле. Старшина Веретеницына с двумя легкоранеными, которых утром надо было отправлять в тыл, расположилась со взводом. Место ей досталось рядом с пулеметным расчетом. Намаявшись за день, она быстро уснула. Но вскоре проснулась оттого, что под шубой у нее что-то шевельнулось и зашуршало. Вначале она подумала: мышь. И едва не вскрикнула. Но тут в темноте увидела горящие глаза второго номера пулеметного расчета. Тот давно увивался вокруг нее, норовил то ухватить, то погладить. Давай-давай, подумала она и тихонько потянула из ножен лежавшего с другой стороны бойца немецкий штык-нож. И когда «мышь» подобралась к ее коленке и потом поползла выше, она вскочила и с силой пригвоздила ее к деревянному полу. Клинок пробил ладонь, но, к счастью для обоих, не задел ни кости, ни важных сосудов. Перевязывать она его не стала, хоть он долго потом матерился. Сдуру ума, а скорее всего от обиды, он выпалил ей: «Кому-то можно! А кому-то нет?» – «Кому-то, может, и можно, – спокойно ответила Веретеницына. – А кому-то – нет». Темников, в тот момент находившийся рядом, поправил указательным пальцем свои пышные усы и назидательно сказал своему второму номеру: «Ты, Лучников, лучше поищи в бору другую сосенку. А эта тебе не по плечу. Иди-ка лови немецкую разведку в другом окопе». – И добродушно засмеялся, похлопывая бойца по плечу и одновременно подталкивая к выходу.
Когда о ночном ЧП доложили Воронцову, он сказал: «Уговаривай ее как хочешь, но чтобы рану она обработала как следует и дело не дошло до воспаления или заражения. Иначе оформлю как членовредителя. В штрафную пойдешь за милую душу». Вот с той поры и закрепилось за Лучниковым обидное прозвище – Членовредитель.
В соломе было тепло. Вверху, в ветвях деревьев, зашуршало. Дернул ветер. Похоже, начинался снегопад. Значит, мороз к утру отпустит. Хоть одна радость, вздохнул Воронцов. И тут услышал шорох и тихий, как дыхание, шепот Веретеницыной:
– Спиртику хочешь?
Он видел ее губы и даже глаза. Видимо, он все же задремал, что даже не заметил, когда она проснулась и подняла белый клапан шапки. Она улыбалась. Дышала теплом прямо в его губы и улыбалась.
Воронцов снова устало закрыл глаза. И подумал: хоть бы немцы в атаку пошли.
Но их потревожили не немцы. Часовой вдруг остановился, скрип его шагов прекратился. Воронцов замер, прислушиваясь. Послышались голоса. Потом мерзлые валенки заскрипели совсем рядом.
– Товарищ старший лейтенант, – позвал часовой, – тут делегат из Седьмой роты. Говорит, что от старшего лейтенанта Нелюбина.
Воронцов вскочил на колени. Застегнул ремень. Проверил автомат. Вылезая из теплого своего лежбища, мельком взглянул на старшину медицинской службы. Веретеницына с ненавистью смотрела на часового.
Нелюбин стоял на границе леса и болота и хладнокровно наблюдал в бинокль, как его второй взвод загонял в дымящуюся незамерзшую полынью остатки немецкого дорожного заслона. Немцы поднимали руки и что-то кричали в сторону автоматчиков, которые перебегали от дерева к дереву и, ведя огонь короткими очередями, продолжали сжимать кольцо.
Младший лейтенант Гудилин, потерявший во время атаки на Дебрики часть своего взвода, теперь отводил душу. Надо было его остановить. Но и Нелюбину не хотелось брать пленных. Зачем они ему? Сейчас, когда непонятно, кто у кого в окружении и кто у кого в тылу, пленные – лишняя обуза. Брать, потом выставлять посты, мучить и без того измотанных людей, и в конце концов расстреливать этих пленных где- нибудь в овраге.
К вечеру воздух стал как будто мягче. Запорхал снег. Вначале Нелюбину казалось, что всему причина близость болота. В полночь северо-восточнее из правого крыла метрах в ста вспыхнул костер. Беспечность Воронцова его удивила. Он хотел было позвать Звягина, но вспомнил, что тот еще с вечера залег в одних из саней санроты. Теперь его вряд ли поднимешь, да и хватит с него на сегодня. Танк подбил. После боя надо будет писать представление к ордену.
– Чебак! Проснись, Чебак! – Нелюбин растолкал бойца, спавшего на корточках под сосной и велел ему
