керосиновых ламп окна, казавшиеся издали совсем низкими, придавленными к земле. Потом сказал:

– Вот тут, ребята, и разживемся. Тут переночуем и просушим одежду.

Хорошо бы, подумал Иван. Но не шел из головы отец. Как бы он ни прокручивал назад произошедшее, какие бы варианты ни просчитывал, выходило всякий раз одно: отца он бросил. Там, на дороге бросил. Как бросил окоп. Пулемет Иван не бросил. «Дегтяря» они тащили с Нестером по очереди. Один нес пулемет, а другой сумку с тремя запасными дисками. Винтовку Нестер где-то потерял. Да и черт с ней, с винтовкой. О ней даже лейтенант Нестеру не вспомнил. Хорошо, что пулемет вынесли с запасом патронов. Лейтенант у них был – человек. Со взводным им повезло. Но отец остался где-то там, на дороге. И эта постоянная мысль разъедала душу сильнее гангрены.

– Воронцов, – приказал лейтенант, – займи-ка позицию вон там, чтобы улицу мог свободно простреливать. Если что, я по улице не побегу. Так что лупи вдоль дороги, патронов не жалей.

Иван залег за березой. Поставил пулемет на сошки. Прислушался. Лейтенант ушел в деревню не один, с Нестером. А через минуту оттуда – крики и пулеметная очередь. Пулемет – немецкий. Иван уже научился различать пулеметные голоса. Запустил очередь и он. Но стрелял не вдоль улицы, как приказывал лейтенант, а прямо по вспышкам пламени работающего пулемета. Вскоре загорелся крайний дом. Вышло так, что Иван стрелял по крыше. Крыша соломенная, занялась легко. А пули – трассирующие. Трассирующими ночью стрелять лучше, можно трассой управлять, к цели ее подводить.

Замолчал пулемет. Дом горит. А от деревни к лесу человек ползет. Один. Значит, кто-то там остался. Кто? Нестер? Или лейтенант?

– Воронцов! – услышал он голос взводного. – Снимайся! Уходим!

Значит, там остался Нестер. Так потерял он и Нестера Андреенкова, с кем вместе уходил на войну из своего села Подлесного. Последнего своего земляка.

Километра два бежали лесом, пока вконец не выдохлись. В какой-то лощине, у ручья, повалились, чтобы отдышаться. Лейтенант рядом, хрипит, матерится, никак откашляться не может, дрожащими пальцами снимает с нижней губы тягучую слюну.

– Разжились, – говорит. – И пожрали, и обсушились, и раны чистыми бинтами… Была бы моя воля, всю деревню бы спалил. Гад на гаде.

– Деревня тут ни при чем, – сказал один боец из ополченцев. Иван его по голосу узнал. Ополченцами, как раз перед немецким прорывом, пополнили их батальон. Во взвод к ним пришли четверо. Все пожилые. Стрелять умели неплохо.

– А кто тут при чем?

Иван почувствовал, как напрягся взводный, зашевелился, начал вставать.

– С немцами надо воевать, а не дома в деревнях жечь. В этих домах наши люди живут, советские. Вот сожгли дом – и где теперь жить людям? – Голос ополченца становился все тверже. – А от немцев побежали, как зайцы от гончей.

Это точно, сглотнул комок в пересохшем горле Иван – как зайцы. Даже отца бросил…

– Где наши танки? Где артиллерия? Где самолеты? – Ополченец стоял перед взводным смело, разговаривал, как с равным. Что ж, на свои вопросы он право имел. Эти вопросы мучили всю роту. Да и не только роту. Точно так же спрашивали друг друга и не слышали ответов и в других ротах, батальонах, полках и дивизиях.

– Вы меня об этом спрашиваете? – вдруг сказал осекшимся голосом лейтенант. – У меня одно право: умереть вместе с вами в окопе. А то, что я вместе с вами драпанул, не лезет ни в какие уставы. Вот в этом я виноват по горло. Надо было за дорогу зубами держаться и вас не пускать. Под револьвером держать там всех.

Все слушали своего командира молча. Иван вдруг почувствовал, что и лейтенант не всесильный человек и что если и он сейчас скиснет, то им точно конец.

– Вот что, мужики, послушайте теперь меня. Я командир небольшой, всего лишь сержант. – Так начал свое слово и он, до этого времени молча наблюдавший за происходящим. Он понял, что начинается разброд, что все уже не доверяют друг другу и вот-вот вспыхнет огонь взаимной вражды и группа распадется на пары и одиночки. И тогда не выйти никому из них. – Всем нам тут несладко. Но давайте договоримся вот о чем. На лейтенанта не залупаться. Он, между прочим, нас не бросил. А вы видели, какие толпы по дороге без командиров шли. Ефимов! – позвал он бойца, который теперь, после того как увидел расстрел своих товарищей в овраге у дороге, не отставал от них ни на шаг.

– Я! – брякнув винтовкой, вскочил на ноги Ефимов.

– Что будет с нами, я не знаю. – Иван толкнул бойца к ополченцу. – А вот ему наш лейтенант жизнь уже спас. Вы все знаете. Так что как хотите, а я с лейтенантом до конца. Если бы «особняки» начали разбираться, то и лейтенанта могли поставить к березе. Вы как хотите, а я с таким командиром до конца!

Ночью в лесу они набрели на костер. Возле него сидели и сушились несколько бойцов из их роты. Иван сразу спросил об отце.

– Воронцов ушел вместе со старшиной, – ответил один из бойцов.

В лицах сидевших у костра чувствовалась настороженность. Видно было, что на гостей они не рассчитывали. Ни на гостей, ни на пополнение, ни на то, что сами могут стать пополнением.

– А вы? Вы почему не со старшиной? – спросил взводный, сразу все поняв.

– Мы сами по себе.

– Что? По домам? Где ваши винтовки? Бросили? – И взводный рывком расстегнул кобуру.

Сидевшие у костра некоторое время подавленно молчали. Потом встал один, в летах, чем-то похожий на отца, и заговорил спокойным голосом:

– Ты, лейтенант, нас не стращай. Война для нас уже кончилась. Ты что, не понял? Там, на дороге, и кончилась.

Лейтенант молчал. Он и сам понимал, что все действительно кончилось на дороге.

Пожилой сглотнул и заговорил дальше:

– Что ж это за армия у нас?! Как своих расстреливать, так и пулеметы нашлись. А тут – три «дегтяря» на всю роту. Так что мы идем домой. С такой армией, как наша, мы против германской – стадо. И пастуха у нас, как выяснилось, тоже нет. Вот ты, лейтенант, за последние дни, когда германец на прорыв пошел, видел хотя бы один наш самолет? Ну вот, и мы не видели. Где они, наши сталинские соколы? На каком фронте дерутся? А может, их и вовсе нет? Или сразу на аэродромах попрятались, когда «мессершмитты» в небе появились? А где старшие офицеры? Что-то я в окопах ни одного командира батальона не видел, ни командира полка. А где наши комиссары? Все попрятались. Только болтать, когда пули не летают? Сытые балаболки. Штабные крысы. Трепачи и трусы. Все попрятались. Солдата одного в окопе оставили. Так получается.

Пожилой сел и принялся поправлять ботинок, надетый на колышек у костра. От ботинка шел густой пар.

Они постояли немного и пошли дальше. Все понимали, что пожилой прав. Но Иван вернулся. Подошел к пожилому, спросил:

– Куда ушел старшина?

– Твой батька шел со старшиной. Они пошли в сторону Вязьмы. У них карта есть. Зря они туда полезли. – И вдруг пожилой предложил: – Оставайся-ка, парень, с нами. Заведет вас лейтенант…

Иван догнал своих уже в поле.

– А я думал, ты, Воронцов, остался, – сказал устало взводный.

– Где? У костра?

– Ну да, с этими… пораженцами.

Вскоре они догнали группу старшины. Они почти одновременно вышли на лесную полянку и замерли, наставив друг на друга винтовки. Иван сразу узнал отца, хотя тот оброс седой щетиной, осунулся, постарел.

И тогда, близ той деревушки под Вязьмой, когда он лежал в перелеске с пулеметом, а позади виднелась приметная береза с раздвоенным стволом, и теперь, сидя в сарае на юге Германии, перед ним стояли глаза отца, полные страдания, лицо, обметанное седой недельной щетиной.

Они обнялись. Отец гладил его стриженую голову, и Иван чувствовал щеками его слезы.