– Так точно, в бою. Когда уже исчерпаны все возможности сражаться.
Они посмотрели друг другу в глаза.
– Рядовой Володин, – сказал ему вдруг генерал и подал руку. – Будем друзьями. Мы из одной роты. Ты меня понял?
Иван все понял. Свои сержантские петлицы ни с гимнастерки, ни с шинели сдирать он не стал. Потом, зимой, в Минске, в лагере Пушкинские казармы эмалевые треугольнички сняли охранники – на сувениры. Больше взять у него было нечего.
А генерала в лагере потом кто-то выдал. Говорили, что кто-то из своих, из штабных. Увели Василия Федоровича, которого он в лагере называл Володиным и делился табачком. Правда, табак чаще всего оказывался у Володина и угощал Ивана он.
А второй раз генерала Иван встретил в лагере на севере Германии, в Киле. Шла агитация во власовскую армию. К ним в лагерь прибыл генерал. На нем была странная форма: серый мундир немецкого покроя, но нашивки незнакомые. Как потом выяснилось, новой русской армии. Он произнес речь. Несколько человек тут же вышли из строя и стали рядом с ним. Генерал каждому из них пожал руку. Добровольцев тут же отправили в карантинное отделение, переодеваться в новую форму. Как все просто, думал Иван, наблюдая за добровольцами, два шага из строя, и ты уже другой. Он вспомнил отца и оглянулся на своих товарищей. У некоторых на лицах выступил пот. Они стояли бледные. Каждый решал за себя сам. Из их группы не вышел никто.
Иван сразу узнал генерала, с которым бедовал общую беду под Вязьмой. Странно, подумал он, генерал снова в генеральской форме. И довольствие у него, должно быть, снова генеральское. Он боялся, что Василий Федорович узнает его. Узнает. Подойдет. Позовет. Предложит хорошие условия.
Генерал еще раз скользнул взглядом вдоль строя. Ивана он не узнал.
И Иван никому не сказал ни слова, что знает генерала, что они вместе выходили из окружения и почти одновременно попали в плен под Вязьмой в ноябре 1941 года, что в лагере его звали рядовым Володиным.
В личной карточке, которую на него завели еще в концлагере в Рославле, значились две попытки побега. Иван надеялся на третью. Третья – последняя. Он это знал.
Весной 1943 года Ивана и всю его группу неожиданно перевели на юг Германии. С тех пор он работал в кожевенной мастерской. Побег они планировали на весну 1944 года. Вернее, планировали французы из соседнего барака. Всеми делами здесь заправляли французы. Из всех военнопленных, содержащихся в бараках Баденвейлера, именно они были более осведомленными и менее истощенными, чем те, кто прибывал с Восточного фронта и даже из Африки.
Ивана, как руководителя русской группы, вскоре свели с Арманом. Арман работал в городе парикмахером. Когда познакомились ближе, Иван узнал, что Арман – бывший капрал из спецподразделения ВВС «Сражающаяся Франция», в плен попал в ноябре 1941 года в Северной Африке неподалеку от форта Капуццо. Где это точно, Иван не знал. Так же, как и Арман долго переспрашивал о том, где находится Вязьма. Выходило так, что в плен они попали почти одновременно. Помогая друг другу и готовя массовый побег в горы, назначенный на весну следующего года, они никогда не забывали об этом. Во время последней встречи Арман сказал, что из Франции поступили точные сведения о том, что следующей весной англичане, американцы и канадцы, а также ударные батальоны «Сражающейся Франции» во главе с генералом де Голлем высадятся на севере Франции, в Нормандии, и на Балканах, чтобы начать мощное согласованное наступление.
– Вот тогда и пойдем в горы, – подытожил Арман.
– Значит, снова откладываем. Ребята уже на пределе! И нервы, и физическое состояние таково, что до весны мы не дотянем.
– Скажите им: пусть держатся, – стоял на своем Арман. – Сейчас уходить бессмысленно. Уйдем в горы перед высадкой союзников. Таков приказ штаба. Пойми, Иван, мы там, в горах, нужны весной. К тому времени для нас там будет все: и оружие, и продовольствие, и одежда, и французский коньяк.
Иван понимал: Арман ведет свою политику. В горах они нужны только весной. А как быть им сейчас? Как пережить зиму? Французы и бельгийцы, на посылках из дома и от Международного Красного Креста могли ждать и дольше. А он готовился к побегу каждый день. Армана он тоже предупредил, что уйдет в горы со своей группой, как только подвернется случай. А ждать до весны – это означало медленно терять группу от истощения и болезней. Одного за другим. Уже заболел туберкулезом летчик лейтенант Трегубов. Начал отекать от недоедания Володя Минаев, прекрасный снайпер. Через пару недель вахманы его уведут в изолятор, а оттуда одна дорога – за реку, на русское кладбище. Вот наша дорога в горы!
Авианалет решил все. Из всей группы надежных и не единожды проверенных товарищей, в которую вошли и бывшие пехотинцы, и минометчики, и артиллеристы, и один интендант, и летчик, после точного попадания бомбы в цех в живых остался только он один. Одному бежать в горы было безумием. Но ждать побега до весны означало сгнить в холодном сыром бараке, медленно доходить на жидкой вонючей баланде из брюквы и горькой, как полынь, «каве». Жажда свободы пересиливала все.
Когда его в сарае обнаружила «остовка», он испугался. Он знал, что последует за этим. Если она сообщит хозяйке. Но потом испуг сменился надеждой. Девушке было лет семнадцать. Худенькая, бледная, недокормленная, как и все «остовки», работавшие в городе, где с продуктами становилось все хуже и хуже, она осматривала его с таким радостным беспокойством, как будто видела человека, обретшего, наконец, желанную свободу. И он сразу понял, что она его не выдаст. Потом пришли двое парней, заговорили по- русски. Он их узнал. Они жили в бараке ост-арбайтеров напротив. В бараке были более мягкие порядки. И на работу они ходили без охраны. Старшего из этих двух звали, кажется, Серегой. Именно он принес к ним накануне Октябрьских праздников листовку. Да, это был тот самый Серега из гражданского барака. Оставалось надеяться, что он знаком с Арманом.
Иван вдруг понял, что Шура может не справиться с тем, что он задумал. Он пробрался поближе к двери и тихо позвал:
– Серега! Это я, Иван Воронцов из лагеря военнопленных! Не оглядывайся и внимательно слушай меня.
Глава восемнадцатая
Радовский бежал через болото. Он торопливо перепрыгивал с кочки на кочку, стараясь не промахнуться и, ступив мимо, не оказаться по грудь в прорве.
Болото еще не замерзло. Зима не спешила в эти края. Кочки под ногами хрустели смерзшейся травой и мохом, вздыхали, будто сердясь, что их потревожили не к сроку, и медленно опускались вниз, в бурую жижу. Так что надо было выбирать следующую кочку, для следующего прыжка, чтобы не остаться в этом болоте навсегда. Наконец почва под ногами стала потверже. Туман, кутавший болото в свои влажные пелены, стал редеть. Болотный запах, чем-то напоминающий запах старого хлама, сваленного в сенях брошенного дома, исчез. Радовский перешагнул ручей с неожиданно прозрачной водой и ухватился рукой за чахлую березу. Деревцо было небольшим, тонким. Снизу ствол уже разошелся трещинами застарелой коры. Но вверху, там, где он держался, береста была ослепительно-нежной, и ему в какое-то мгновение показалось, что он держит запястье ребенка.
Радовский прислушался. Погони не было. Что ж, он позаботился о том, чтобы и мотоцикл, и танкистов нашли не сразу. Впереди, в березняке, какое-то время слышались голоса. Судя по интонации, разговаривали немцы. Значит, нейтральную полосу он миновал. Голоса затихли.
Он огляделся. Болото осталось позади. Оттуда тянуло холодной сыростью и запахом ненужных вещей, которые зачем-то собрали в одну большую кучу под протекающей крышей… Радовский смотрел в стылую мглу со смутным чувством тревоги и опустошенности. Он пришел оттуда. И его вдруг настигло то, что, как ему казалось, уже пролетело мимо. Что это? Почему у судьбы такая замысловатая траектория?
Настал миг, о котором Радовский мучительно думал все эти месяцы. Однажды ему показалось, что этот миг прощания со всем, чем он жил, что любил и к чему стремился, он уже пережил. Когда расставался с Аннушкой и Алешей. Он простился с ними, зная, что, возможно, прощается навсегда. И земля под ним не
