поплевывал в ладони и снова азартно брался за выглаженное до костяного блеска топорище. Слышала скрип деревянного протеза Дмитрия Ивановича Степаненкова, который, по признанию стариков, лучше всех умел зарубать углы и поэтому его просили подойти то туда, то туда, чтобы плотнее и правильнее придавить очередной венец.

– Клади! Девятая надавит! – смеялся бывший танкист, и морщинистый шрам ожога на его подбородке натягивался в жуткой гримасе.

Непонятной для женского уха шутке смеялись все плотники. Выкатывали из штабеля очередное бревно, внимательно осматривали его, заходя и с той стороны, и с другой. Так цыган на базаре осматривает приглянувшегося коня. Иногда бревно отбраковывали. Выкатывали другое. Подводили под него жерди и катили ближе к срубу. Закрепляли скобами. И дружно принимались за топоры.

Анне Витальевне нравилось наблюдать за работой плотников. В Европе почти все было построено из камня или кирпича. Кровли покрыты черепицей. А здесь, в глубине заснеженной России, где и сама она родилась когда-то в год начала Первой мировой войны, все возводилось из дерева и деревом отделывалось. Дерево росло и дозревало в местном лесу. Его не привозили издалека. Мастеров тоже не приглашали со стороны. Собирались старики, ветеринар, конюх, председатель колхоза, приносили с собой топоры, пилы, другие простые инструменты, изготовленные, быть может, в здешней кузнице, и, глядя на них, можно было предположить, что этим они занимались всю жизнь, изо дня в день. О деле, которым заняты и о котором, должно быть, думали каждую минуту, они почти не говорили. Перекинутся порой двумя-тремя словами, смысл которых понятен только им, перевернут бревно, примерят его, ладно ли лежит на углу, снова снимут и подрубают по новым отметкам, сделанным обожженной в костре палкой. Ее они используют как карандаш. Но если уже заводят разговор, то их работы он, как правило, не касается. Старики вспоминают истории из своей далекой молодости. Те, кто помоложе, о довоенном. И – ни одного грубого и матерного слова. Деликатность прудковских мужиков Анну Витальевну восхищала.

Язык курсантов абвер-школы и русских из боевой группы Радовского был иным.

Анна Витальевна подтащила к костру свою охапку, с ходу развернула ее и, приподняв, с силой бросила в огонь. У нее уже получалось так, как у тех, кто всю жизнь прожил в деревне и для кого работа в лесу была обычным делом. Она стащила сырые рукавицы и с облегчением вытянула к огню ладони. Ладони ее парили. Она улыбнулась, чувствуя, как тепло огня через кожу ладоней проникает в самое сердце. Потому что в этот миг она вспомнила другой лесной костер и подумала о Георгии.

Взрыва она не услышала. Просто костер вдруг вздыбился перед ней багровым гейзером, гейзер стремительно увеличивался с каждым мгновением и вскоре закрыл все пространство.

– Скорее! Скорее! Кладите ее в сани! – услышала она голос Петра Федоровича.

Хорошо, что он здесь, подумала она. Слышался чей-то плач. Плакала Серафима Васильевна. Нет, это был не плач, а рыдание. Неужели случилось что-то страшное? Так рыдают только по умершим. Что случилось? С кем? Неужели кого-то придавило деревом?

В деревне она пришла в себя. Открыла глаза. Сквозь розовую пелену увидела склоненное над нею лицо Зинаиды. Она вдруг поняла, что надо сказать ей то главное, для чего ей, видимо, и даны судьбой эти последние мгновения. Она поняла, что еще не мертва. Что надо говорить.

– Алешу… Алешу никому не отдавайте. Отец придет за ним. Георгий придет… – Она торопилась. Потому что не знала, сколько продлится этот дар. Но то, что он вот-вот будет отнят у нее, она уже чувствовала. – Петр Федорович, миленький. Я вас любила и уважала, как отца. Зиночка, сестрица… Не бросай Алешу. Христом Богом заклинаю: не бросай. Георгий за ним придет. Он придет за сыном. Но если не придет… – Она тяжело вздохнула. Некоторое время лежала молча, собираясь с силами. – Тогда воспитай его как своего сына. И Саше наказ мой передай. Он хороший, чистый человек. И любит тебя. Такие люди редкость. А больше мне некого просить. Отвезите меня туда… Туда… Там хочу лежать… В березах, на солнышке, под черничником. Рядом с Пелагеей. Там такое теплое солнце! Он туда вернется. Только туда. Туда…

– Куда, Анна Витальевна? – Зинаида гладила ее холодную руку.

– На озеро. Туда…

Глаза постепенно привыкли к темноте, и Шура увидела человека, стоящего возле опорного столба, на котором висел велосипед, старый абажур и еще что-то, чему в доме уже не находилось места, но что выбросить в мусорный контейнер было все-таки жаль. Человек был среднего роста, одет в залатанную красноармейскую шинель, из-под которой виднелась такая же ветхая гимнастерка и брюки. Обут в деревянные башмаки. Такие носили большинство русских военнопленных.

– Прошлой ночью я работал во вторую смену, – заговорил стоявший перед ней. – Началась бомбежка. Бомба попала в наш цех. Почти всех ребят… Остальных всех переранило. У некоторых ожоги. Я их всех стащил в одно место, где было безопасно. В эту ночь двое наших должны были бежать. Оба погибли. Я нашел их сумку. Вот она. В ней продукты. – И он указал на солдатский вещмешок, лежавший на опрокинутом ящике. – То, что мы собирали всей группой. Но маршрута я не знаю. Карта, которую рисовали для наших ребят французы, осталась где-то под завалами, вместе с теми, кто должен был бежать. К тому же я не успел добежать до леса, до гор. Самолеты улетели, и по дороге началось движение. На дороге они бы меня сразу заметили. Тебя как зовут?

– Шура, – ответила она.

– Ты «остовка»?

– Да.

– А ходишь без нашивки.

– Мне хозяйка разрешила.

Человек, назвавшийся Иваном, тут же отступил на полшага в глубину сарая, где сумрак был погуще и понадежнее. И спросил шепотом:

– Она дома?

– Нет. Фрау Бальк уехала в деревню.

– В доме еще кто-нибудь есть?

– Нет. Только я. Фрау Бальк живет одна.

– Ты меня ночью заметила?

– Да. Я увидела, что кто-то пробежал под окном.

– Там, недалеко от вашего дома, бомба попала в магазин. Под ним было бомбоубежище. Все разворотило. Очень много убитых.

Так вот откуда на машинах в сторону санатория и лазарета везли раненых, несколько машин «Скорой помощи» и грузовиков. Когда машина проходили мимо дома, Шура слышала стоны и плач. И Шуре показалось, что это машины плакали и стонали от боли. Хорошо, что она не пошла в бомбоубежище.

Вначале Иван показался ей старым. Потом, когда она увидела его глаза, поняла, что ему не больше тридцати. А теперь, когда всего его разглядела хорошенько, она обнаружила, что ему лет двадцать пять, не больше. Глаза Ивана ей показались знакомыми. Настолько знакомыми, что с какого-то момента она боялась в них заглянуть. Потому что уже точно знала: она где-то встречала его, и это было совсем недавно, может, в дороге сюда, в Германию, когда все происходившее казалось кошмарным сном, который и снится-то не ей… Серая, холодная пелена, словно пыль, которую нельзя стереть ни с глаз, ни с души, покрывала все, что случилось с ней в последний год. И когда оттуда, из этой пелены, на нее посмотрели глаза Ивана, боль снова вернулась и захлестнула, так что надо было найти силы, чтобы удержаться хотя бы от слез.

– Не бойся, Шура, я скоро уйду. – Иван подошел к двери, посмотрел во дворик, в конце которого виднелась чугунная решетка ограды, за оградой мостовая, а дальше лежала долина, все еще заполненная дымом ночного пожара, который из города сполз туда, в низину. Дым лежал в долине реки, как будто утренний туман. Дальше, за рекой, уже начинались предгорья, покрытые пятнами леса. Туда жадно смотрел Иван.

– Я не боюсь.

– Но мне надо побыть здесь хотя бы до ночи. Когда приедет твоя хозяйка?

– Не знаю. Она может появиться в любую минуту.

Иван снова заволновался. Посмотрел на свои деревянные башмаки. Сказал:

– И обувь у меня не для такой дороги. – Он кивнул на горы. – А у раненых ребят я попросить сапоги постеснялся. Вот дурак. Надо было снять с кого-нибудь из убитых. У сержанта Петрова были неплохие