«пого».[147]
Я локтями проложил себе дорогу к неопрятному кафе, купил пирог со вкусом крема для обуви, и чай, где плавали пробчатые крошки, после чего стал подслушивать разговор пары коннозаводчиков с Шетландских островов. Уныние заставляет человека томиться по жизням, которых он никогда не вел. Зачем ты посвятил свою жизнь книгам, Т. К.? Хлам, хлам, хлам! Мемуары — уже дрянь, но эта чертова беллетристика! Герой отправляется в путешествие, в городе появляется незнакомец, кто-то хочет чего-то, они этого либо добиваются, либо нет, воля одного роет яму воле другого… «Восхищайтесь мною, ибо я метафора».
Я осторожно пробирался к писсуару в пропахшем аммиаком мужском туалете, из которого какой-то шутник спер лампочку. Только-только расстегнул ширинку, как из тьмы возник голос:
— Эй, миста, огонька нейдется?
Успокаивая сердцебиение, я нашарил в кармане зажигалку. Щелчок ее вызвал из небытия некоего растафари с сигарой в толстых губах, стоящего всего в нескольких дюймах от меня и освещенного, как это любит Хольбейн,[148] красным тлеющим угольком.
— Фпафиба, — шепнул мой черный Вергилий, опуская голову, чтобы погрузить кончик сигары в пламя.
— Да, кгхм, не за что, пожалуйста, — сказал я.
Его широкий и плоский нос дернулся.
— Ну, куда направляесси, друг?
Я проверил, на месте ли бумажник.
— В Эд… — И с места в карьер рванула безумная ложь. — Вернуть один роман. Библиотекарю, который там работает. Очень известный поэт. В университете. Рукопись у меня в сумке. Называется «Периоды полураспада».
От сигары растафари разило компостом. Никогда не могу угадать, о чем они на самом деле думают. Не то чтобы я с кем-нибудь из них был по-настоящему знаком. Я не расист, но действительно считаю, что требуются целые поколения, дабы переплавить ингредиенты в так называемых плавильных котлах.
— Миста, — сказал мне растафари, — нада, — и меня передернуло, — попроб'ать.
Я повиновался этому предложению и затянулся его толстой, словно котях, сигарой. Черти собачьи!
— Что это за дрянь?
Где-то у основания своей глотки он издал звук, похожий на то, как раковина всасывает воду.
— Такого в стране Мальборо не растут.
Голова моя увеличилась во много сотен раз, в стиле «Алисы», и превратилась в многоэтажный гараж, где стоял тысяча и один блистательный «ситроен».
— А ну-ка повтори, — велел Человек, Ранее Известный Как Тим Кавендиш.
Дальше ничего не помню вплоть до того момента, когда пришел в себя, снова сидя в поезде и недоумевая, кто замуровал мое купе мшистыми кирпичами.
— Теперь мы готовы заняться вами, мистер Кавендиш, — сказал мне лысый как колено очкарик.
Никого ни там, ни где-либо еще не было. Только уборщица, шедшая по пустому вагону и собиравшая в мешок разбросанный мусор. Я спустился на платформу. Холод вонзил свои когти в мою голую шею и стал отыскивать другие незащищенные места. Это что, снова Кингз-Кросс? Нет, это был унылый зимний Гданьск. Обуянный паникой, я обнаружил, что при мне нет ни сумки, ни зонта. Я снова забрался в вагон и отыскал их на багажной полке. Казалось, за время сна все мои мышцы атрофировались. Снаружи я увидел багажную тележку, которую катил Модильяни.[149] Что это за чертово место?
— Тыпар Эддун, — отвечал Модильяни.
Это что, по-турецки? В мозгу моем родилось следующее предположение: на станции Адлстроп остановился трансъевропейский экспресс, я сел на него и проспал всю дорогу до стамбульского вокзала. Протухли мозги, вот и все. Мне нужен был ясный знак, по-английски.
ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ЭД.
Слава богу, путешествие мое почти окончилось. Когда это я в последний раз забирался так далеко на север? Никогда, вот когда. Я глотнул холодного воздуха, чтобы подавить внезапный позыв ко рвоте, — правильно, Тим, проглоти-ка это. Оскорбленный желудок выдает причины своего неудовольствия, и передо мной вспыхнула сигара растафари. Вокзал был окрашен во все оттенки черного. Я свернул за угол и обнаружил над выходом два светящихся циферблата, но часы с разным временем хуже, чем полное их отсутствие. Никакой смотритель у выхода не пожелал проверить мой непомерно дорогой билет, и я почувствовал себя обманутым. Снаружи вдоль края тротуара проползали поджидающие седоков такси, там и сям виднелись помаргивающие окна, а из паба по ту сторону канала доносилась музыка, то усиливаясь, то утихая.
— Мелочь есть? — спросил, нет, потребовал, нет, выдвинул обвинение жалкий тип, закутанный в одеяло.
Его нос, брови и губы были так истыканы разными скобяными штуковинами, что мощный электромагнит разорвал бы его лицо в клочья за единый проход. Как такие люди минуют металлоискатели в аэропортах?
— Так есть мелочь?
Я увидел себя его глазами — слабосильного старикашку, поздней ночью оказавшегося в недружелюбном городе. Почуяв мою уязвимость, тип стал подниматься на ноги. Невидимый страж взял меня за локоть и отвел к стоянке такси.
Такси, казалось, на протяжении миниатюрной вечности колесило все по тем же окрестностям. Некий певец под бренчание гитары завывал о том, как все, что умирает, когда-нибудь да возвращается. (Боже упаси — вспомни обезьянью лапку!)[150] Голова водителя была слишком, слишком огромной для его плеч, он, должно быть, страдал слоновьей болезнью, но когда он обернулся, я разглядел его тюрбан. Водитель скорбел о недалекости своей клиентуры.
— Вечно они говорят: «Спорим, там, откуда ты приехал, никогда не бывало так холодно, а?» — и вечно мне приходится отвечать: «Пальцем в небо, приятель. Ты, видно, никогда не бывал в Манчестере в феврале».
— Вы же знаете дорогу в «Дом Авроры», правда? — спросил я.
— Слушай, мы уже приехали, — отвечал сикх. Узкий подъездной путь упирался в импозантное здание неопределенных размеров, явно выстроенное в эдвардианскую эпоху. — Жизнь адская, будто в Ровно.
— Никогда не слыхал о таком месте.
Он посмотрел на меня в недоумении, потом повторил:
— Шестнадцать — фунтов — ровно.
— А! Да. — Моего бумажника не оказалось ни в карманах брюк, ни в кармане пиджака. Не было его и в кармане рубашки. В карманах брюк он опять-таки не объявился. Страшная правда хлестнула меня по щекам. — Да это же чертов грабеж!
— Я не потерплю всяких тут намеков. В моем такси стоит муниципальный счетчик.
— Нет, вы не поняли, у меня украли бумажник.
— А, тогда понимаю. — Прекрасно, он понимает. — Очень хорошо понимаю! — В воздухе забурлила ярость субконтинента. — Ты думаешь, этот пропитанный кэрри хмырь знает, чью сторону примут в участке…
— Ерунда! — возразил я. — Слушайте, у меня есть монеты, мелочь, да, полный карман мелочи… вот… да, слава богу! Да, думаю, у меня наберется…
Он сосчитал свои дукаты.
— А чаевые?
— Вот, возьмите. — Я высыпал всю остававшуюся у меня шрапнель в другую его руку и выбрался наружу, прямо в канаву.
Со своей точки зрения жертвы несчастного случая, я наблюдал, как такси уносится прочь, и страдал от мерзостной ретроспективы унижения, испытанного в Гринвиче. Меня особо не уязвляли ни часы, ни даже
