Несколько крестьян в запряженных двуколках уныло дремали в ожидании поезда из Москвы – они подвозили приезжающих до их дач.

На небольшой эстраде играл оркестр, состоявший из местной пожарной команды – они бойко исполняли марши, развлекая публику, сидевшую в открытом буфете в ожидании поезда. Митя сел за свободный столик, попросил у официанта лимонаду.

Рядом шумело большое семейство – мать, дети, количеством не менее семи, няньки, бонна, горничная, какие-то старухи. Митя взял свой стакан с лимонадом и огляделся в поисках более спокойного места. И вдруг все в нем похолодело, несмотря на жаркий день – возле деревянных перил, в самой глубине павильона, сидели за столиком мисс Вернель и Соня.

И в то самое мгновение, когда Митя увидел ее, Соня тоже подняла глаза.

Делать вид, что он не заметил их, было неудобно, и поэтому Митя решительным шагом приблизился к их столику.

– Соня...

– Господи, Митя! Это вы! А мы уезжаем... – испуганно улыбаясь, сказала девушка.

– Как? – удивился он и, забыв спросить позволения, сел рядом на свободный стул. Мисс Вернель с невозмутимым видом слушала оркестр.

– Папа утром прислал телеграмму... Они с мамой собрались в Швейцарию, хотят взять меня с собой. У мамы всегда семь пятниц на неделе – наверное, только вчера эту поездку придумала.

– Надо же... – растерянно пробормотал Митя.

– Это хорошо, что вы пришли, мы теперь сможем проститься! – улыбнулась Соня. – До свидания, Митя.

– До свидания...

Он смотрел на нее во все глаза, хотя это было верхом неприличия – так бесцеремонно таращиться на девушку. Но он хотел запомнить Соню – такой, какой она была в этот день, словно делал фотографический снимок в своей памяти.

На Соне было светло-серое дорожное платье из чесучи с белым кружевным воротничком, открывавшим длинную шею, с короткими рукавами, отчего руки ее казались тоже еще тоньше и еще длиннее, темно- каштановые волосы, по обыкновению, заплетены в косу, на затылке – большой черный бант.

В начале лета Митя мучился над тем, красива Сонечка Венедиктова или нет, а теперь он вдруг понял, что это не имеет никакого значения.

«Англичанка же ни слова по-русски... – встрепенулся Митя. – Чего же я молчу как дурак?!»

– Митя...

– Соня... – произнесли они одновременно. – Ох, простите, Соня, я перебил вас!

– Ничего, говорите вы...

– Соня, вы бог знает что, наверное, обо мне думаете... Но на самом деле...

– Что, Митя? – ласково спросила она. Ее голос, глуховатый, мягкий, заставлял сердце биться сильнее.

– Вы необыкновенная девушка. Я таких еще не встречал, – собравшись с силами, мужественно продолжил он. – И это ужасно, что вы уезжаете...

– Мы еще встретимся, Митя, – сказала Соня. И это был не вопрос, это было утверждение.

– Да, обязательно! – Митя покосился на англичанку – но та как ни в чем не бывало продолжала слушать оркестр. – В Москве. Или следующим летом, здесь же...

– Да, здесь! – подхватила Соня, и ее глаза заблестели сильнее. У нее были удивительные темно- зеленые глаза – Нина, как-то встретившаяся с Соней, нашла их мрачными, совсем неподходящими для юной девушки, но Митя был категорически не согласен с сестрой. В глазах Сони заключалась тайна – такая, которую за всю жизнь не разгадать. Собственно, и разгадать ее невозможно, да и не нужно – достаточно удивления и восхищения, которые эта тайна вызывает.

Издалека донесся паровозный гудок. Мисс Вернель, вздрогнув, сказала что-то по-английски. Соня быстро ответила ей, потом повернулась к Мите:

– Пора... Передавайте привет вашей сестре и вашему другу, Максу.

Мисс Вернель снова что-то сказала по-английски.

– Мисс Вернель тоже передает привет Максу.

– Да-да, конечно...

Митя, находясь в крайнем смятении и растерянности, проводил Соню с гувернанткой до поезда, помог им сесть в вагон.

Так худо ему еще никогда не было – словно хирургическим ножом без всякого наркоза отрезали большой кусок от души. И, что самое обидное, только сейчас Мите стало понятно, что для него значит эта девушка.

Соня, сидя уже в купе, за толстым мутным стеклом, растерянно улыбнулась.

– Прощайте, Соня, – сказал он, зная, что девушка его не слышит. Потом, повинуясь какому-то внезапному порыву, прижался пальцами к вагонному стеклу, к которому с другой стороны была прислонена ее ладонь.

Раздался гудок, и поезд, тяжело громыхнув, сдвинулся с места. Несколько мгновений Митя шел, не отрывая руки от окна.

Потом постепенно поезд набрал скорость и быстро помчался вперед.

Митя остался на месте, смотря ему вслед – он был в таком состоянии, что не слышал, как за оградой надрывается оркестр.

«Мне все равно, что будет, – неожиданно пришла мысль. – Мне все равно... Что бы ни говорили люди, каких ужасов ни пророчили – я не отступлюсь. И пусть папаша ее хоть трижды богат и знаменит – тоже плевать. Она мне нужна, только она одна, и даже если придется умереть ради этого, я умру. И даже если я буду счастлив всего один лишь день...»

Он вернулся на дачу к сестре.

– Митя, что случилось? – встревожилась Нина. – На тебе лица нет...

– Ничего. Все в порядке. Макс!

– Что?

– Рита Вернель передает тебе привет.

Личико – бледное, словно светящееся изнутри, на скулах – нежнейший матовый румянец, прозрачные глаза – словно живые, темные мягкие кудри...

Ева пыталась сделать своего «Принца» смешным, но тот против ее воли выходил печально-прекрасным. Была, конечно, некая ирония в уголках его губ и издевка – в чрезмерной длине ресниц и чуть вывернутых ноздрях, но не более. Даже наоборот, таким он выглядел еще прекраснее, еще живее.

Тщетно Ева пыталась исправить свои ошибки, но потом плюнула на все (сколько можно возиться с одной куклой! Слишком много чести для Ярика!) и принялась кроить костюм. Работа подходила к завершающей стадии.

Так они и жили с Михайловским – тот в одной из комнат работал над своим романом, а она в другой – творила кукол.

Хозяйством, как и в бытность Михайловского холостяком, занималась все та же почтенная пожилая тетенька из ближайшей деревни, которой не хватало ее учительской пенсии.

В один из осенних скучных дней, когда бабье лето уже закончилось, а до настоящих холодов было еще далеко, в пересменке нудных, затяжных дождей пришел к ним Толя Прахов. В последнее время он заглядывал к Михайловским часто, словно его магнитом туда тянуло.

– Добрый день, Ева... Все работаешь? – Он оставил мокрый зонтик у дверей, снял с себя болоньевый плащ.

– Здравствуй, Толик... Да, как видишь!

– У меня есть несколько антикварных кукол, середина девятнадцатого века. А также расходятся очень хорошо, между прочим. Моя лавка в одном из переулков Арбата – ты, Ева, как-нибудь загляни туда. Это интересно.

– Ладно, Толик... – Ева на широком столе усердно кромсала черный атлас на отделку костюма