друга, о переплетённых в порыве страсти телах, о счастливом смехе.

Мы знали друг друга очень давно. Нам не надо было слов. Достаточно было взгляда, лёгкого румянца возбуждения на её щеках, ответного пожатия руки. Она была согласна. Мы вышли из кафе и направились прямо к реке. Теперь она жила не одна.

Владельцем кафе был старый итальянец, сидевший на высоком стуле за прилавком. Он посмотрел на нас без интереса, так же, как потом, когда мы пили кофе, смотрел на обои с выцветшими арлекинами. Он лениво и машинально пожелал нам спокойной ночи, когда мы выходили. Он мог узнать меня, но было маловероятным, что его когда-либо попросят это сделать. Я рассудил, что в случае с владельцем кафе мне нечего бояться. И если только нас не видел кто-то из тех, кто знал нас обоих, он был единственным возможным свидетелем.

Мы встретились в двух кварталах от кафе, пришли туда вместе, а потом, когда мы вышли, мы поспешили к реке по тёмным улицам. Возможно, кто-то нас и увидел. Но когда я выкурил вторую сигарету, я уверился в обратном. Когда мы встретились, было темно. Мы прошли только по одной крупной улице в городе с более чем миллионом жителей. Дерево, спрятанное в лесу…

Никакой связи больше двух месяцев. Для всего мира, для наших общих знакомых, мы расстались. У неё не было возможности кому-нибудь рассказать о нашей встрече. Элемент случайности работал на меня ничуть не хуже, чем против. Не было смысла идти в полицию. Кэти это уже не поможет. У неё не было родственников, а из близких людей только я. Тогда мне её стало жалко. Всё случилось так внезапно, так нелепо, а ведь ещё несколько минут назад она смеялась. Господи! Но о полиции не могло быть и речи. Для меня это оказалось бы фатально.

Что делать с одеждой? («Я сниму её», — сказала она. Сначала я удивился, но потом понял, чего она хотела. Ей доставляло удовольствие чувствовать под собой шпалы и гравий. Помню, что на фоне тёмного дерева её бёдра казались особенно белыми. Глядя вверх, через моё плечо, она должно быть видела смазанное машинным маслом дно вагона. Как объяснить всё это полиции? Или двенадцати добрым и искренним присяжным?)

Теперь я жалел, что она разделась. Если бы она была одета, она бы так не торопилась меня остановить, когда я уходил. Несчастье могло бы не произойти. А теперь одежда всё усложняла.

Правда, не слишком. Если меня ничего не могло с ней связать, тогда её одежда не имела значения. Стало быть не было причин прятать её от полиции. Одежда им всё равно ничего не даст. Следователь напишет, что это «убийство, совершённое неизвестным лицом или группой лиц». Под влиянием импульса я забросил одежду в один из вагонов. Потом я не мог понять, почему так поступил. Я даже решил было забраться туда и вытащить одежду, но сдержался, сказав себе: «Ты впадаешь в панику». Возможно, мне казалось, что так я рискую, несмотря на то, что, на самом деле, одежда не имела значения. Я не полез за ней в вагон. Но была ещё и сумочка. Я к ней прикасался, значит на ней остались отпечатки пальцев. Элементарно, друг мой. Я быстро вытер гладкую поверхность платком, прежде чем найти большой камень, положить его в сумку и забросить её в воду. Двойная степень защиты. И вдруг я на себя разозлился. В сумочке лежала зажигалка Ронсон, и к ней я тоже прикасался. Два против одного. Но сумку скорее всего никогда не найдут, разве что, когда высохнут все моря…

В порыве аккуратизма я принялся искать окурки. Хорошо, что я это сделал. Я нашёл её пачку Плейере и зажигалку. Это меня порадовало. Зажигалка была моим единственным просчётом, и если бы кто-нибудь нашёл её под вагоном и подобрал, это могло бы решить мою судьбу, в случае, если тело бы опознали, ведь на зажигалке была монограмма. Я осторожно вытер её платком и забросил как можно дальше. Я подождал всплеска, думая о святом Мунго и рыбе. Рыба с открытым ртом. Я не видел смысла выбрасывать сигареты. Всё, что осталось (семь штук), я переложил в свою пачку, и выкинул пустую коробку в реку. Я нашёл два окурка и сделал с ними то же самое. После этого делать было нечего. Прошло около часа с тех пор, как Кэти упала в воду. Если в начале и могла быть какая-то надежда, то теперь уж точно было поздно. Своей нерешительностью не совершил ли я убийство?

Я в последний раз подошёл к краю набережной и посмотрел вниз на воду. По-прежнему никаких следов Кэти. Поверхность воды была гладкой и чёрной. Кое-где на ней светились похожие на чешую отблески от уличных фонарей. Вода была гладкой, как будто её разровняли лопаткой штукатура. Гладкой и непроницаемой. Позади меня стояла вереница железнодорожных вагонов, безмолвных и покинутых, глупых, как коровы в темноте. Их колёса стояли неподвижно, а сцепления были похожи на свободно болтающиеся хвосты. Своей недвижностью они заслоняли меня от динамики города. Я смутно осознавал, что всё случившееся произошло вне времени, что целостность была нарушена, что всё это не было частью моей истории.

Происходившее было насквозь пропитано нереальностью вымысла или сна. Я скоро проснусь. Мне просто надо уйти, чтобы освободиться от этого наваждения.

И вскоре я осторожно отходил в тень вагонов, шепча: «Земля да не услышит моих шагов…да возбоятся камни…» Мне не хотелось, чтобы кто-нибудь видел, как я оттуда уходил. Перейдя железнодорожные пути за последним вагоном, я вспомнил, что, в любом случае, я никогда не называл Кэти своей настоящей фамилии. Для неё я был Джо Тэйлор. Имя я всегда говорил своё, потому что на придуманное трудно откликаться. Возможно, в её комнате осталось несколько снимков, правда немного, я ведь никогда не любил фотографироваться. Всё же парочка фотографий у неё была, и это меня беспокоило. В любом случае, было маловероятно, что они стали бы искать Джо Тэйлора. Наши общие знакомые знали, что мы расстались более двух месяцев назад по обоюдному согласию, без скандала. Правда ли это? Или ложь? Как бы то ни было, с тех пор я никого из них не видел.

На улицу я вышел незамеченным. В тёмных переулках, ведущих к центру города, я встретил лишь одного человека, а потом, совсем по другой дороге я вернулся к реке на баржу. Элла, тогда всё ещё только жена Лесли, не спала, когда я вернулся.

— Это ты, Джо? — окликнула она меня с кровати.

В темноте я слышал, как храпел Лесли.

— Да, — ответил я.

— Самое время вернуться! Что это тебе, ночлежка? Я не ответил.

Когда я лёг на свою кровать, мне стало грустно и страшно. Господи! Почему? Это не должно было случиться. Я совершенно не мог себе представить, что больше никогда не увижу Кэти.

Тогда дело ещё не получило огласку. Из газет было ясно только одно: в убийстве обвинили водопроводчика. Я понимал, что расследование продолжалось, и отсутствие информации в прессе меня угнетало.

Когда я всё трезво оценил, я понял, что у полиции не было причин даже допрашивать меня, а не то что подозревать. Но дни шли, а в газетах по-прежнему ничего не говорилось о преступлении. Меня пугало такое затишье и то, что сам я не мог ничего предпринять, чтобы прояснить ситуацию, не рискуя при этом привлечь к себе внимание и ухудшить собственное положение.

Я хотел действовать. Мной завладел совершенно беспричинный страх того, что я не сделал что-то важное, и таким образом неосознанно спровоцировал неведомую мне цепную реакцию. Мне оставалось только ждать. Затишье не могло длиться вечно. Рано или поздно суд над водопроводчиком должен был состояться. А пока я не мог точно сказать, что в данный момент находился в более (или менее) опасном положении, чем раньше. И эта неспособность отождествить конкретную угрозу с конкретным временем, местом или личностью, делали меня мрачным и замкнутым. Иногда на улице мне казалось, что за мной следят, и тогда я сворачивал на другую дорогу, путал след, заходил в тупик или садился на первый попавшийся автобус. Но, отойдя от паники, я понимал, что слежка за мной была маловероятна. Если бы меня стали подозревать в причастности к этому делу, тут же вызвали бы на допрос. Они бы не стали ходить вокруг да около.

Оказалось, я не мог думать о судьбе Гуна в отрыве от собственной судьбы. Я бы не стал преувеличивать степень собственного сочувствия к этому бедному идиоту. Я его даже не знал. Как