представитель трудолюбивого рабочего класса, он, в каком-то смысле, был моим врагом. Не люблю я тех, кто считает работу высшей добродетелью. А ещё он, в отличие от меня, слепо принимал все ценности того общества, которое собиралось вынести ему приговор. Конечно, я знал, что он невиновен. Но и на мне не было никакой вины. Я не мог уверить всех в его невиновности, не признав виновным себя самого. Тогда сложилась бы обратная ситуация. Курьёз заключался в том, что мы оказались соперниками: приговор одного означал свободу другого. Его арест был не менее нелепым, чем то положение, в котором мог оказаться я по воле глупого общества вечно зацикленного на моральном очищении: «Как? На ней не было трусиков?» Когда я думал о Гуне, он представлялся мне частью большого спрутообразного организма, который, заметив отдельное жилище, называл это жилище плохим. Бедолага Гун влип. Это было ясно из газет. Если его признают виновным, приговор судьи будет предсказуемым. Спрут его задушит. Гун будет знать, что он невиновен, но он, несомненно, будет убеждён, что виноват кто-то другой, например я, хотя он меня и не знал. Мне даже было его жаль, несмотря на то, что он считал меня виновным. От этого ни он, ни даже спрут, не становились плохими, просто им не хватало ума. Мы с Гуном от этого пострадали, и лишь один из нас мог выйти сухим из воды. Полиция могла бы принять мою версию о несчастном случае. Но существовала сильная вероятность обратного. Я не мог рисковать. Моя ответственность в этом деле была лишь удобной выдумкой общества, которая бог знает сколько человек сделала соучастниками собственного убийства.

Вовсе не симпатия к водопроводчику привела меня на Блэк Стрит. Я пошёл туда в призрачной надежде найти то, что прояснит моё собственное положение. Может быть, где-нибудь в этот самый момент какой-то клерк в полицейском участке изучает стопку документов. Потом он пойдёт по коридору какого- нибудь здания и положит папку на чей-нибудь стол. Меня пугала анонимность людей, которые в этот самый момент могли работать против меня, не потому что они что-то против меня имели, а потому что они были частью безличной машины, которая функционировала для того, чтобы наводить порядок, объяснять природу странных вещей, вроде трупов, следить за тем, чтобы в случае преступления закона, кто-то ответил бы за него, дабы была сохранена моральная основа системы. Эти люди, кем бы они ни были, спали со своими жёнами, по воскресеньям вывозили детей на пикники, при случае говорили друзьям, что расследование продвигается быстро, в таком же тоне, как если бы речь шла о разгадываемом ими кроссворде. Во всём этом было что-то кошмарное — эта машина могла в любой момент сделать меня частью своего сложного механизма.

Я дошёл до конца улицы и повернул обратно. Это была короткая улица с многоквартирными домами в бедном квартале города, тусклая и серая, такая же, как любая из близлежащих. Смотреть было не на что: мужчин мало, шаркающие женщины закутаны в шали. Я поднял голову, услышав пронзительный крик из одного из окон. Какая-то женщина перегнулась через подоконник. Ее плоское недоверчивое лицо и обвисшие груди высовывались из окна, как гротескная фигура на носу корабля. Тонкой красной рукой она прижимала к груди полотенце. Рот ее оставался открытым, как будто она старалась таким образом уловить ответ той женщины, которую звала. Та вторая женщина была маленькой и толстой, без шляпы, с голыми розовыми ногами в разбитых туфлях. На руках она держала ребенка, завернутого в серую шаль. Мне стало тоскливо, и я отвернулся. Тележка с углем медленно приближалась ко мне по другой стороне улицы, но ничего особенного ни в тащившей ее лошади, ни в идущем рядом человеке не было. Когда начался дождь, он надел на голову пустой мешок из-под угля, похожий на капюшон монаха. Он шел впереди лошади и немного сбоку, шаркая огромными ботинками по асфальту. Надо мной была белая лента неба, только начинавшего покрываться тучами, из которых тонкими ломаными стрелами низвергался дождь. Я почувствовал, как первая капля упала на мое плечо. Волосы мои не промокли, потому что в тот день я одел одну из тряпичных кепок Лесли, как знак моей незначительности. Полиции не было видно. Улица, которая вырастила убийцу, а при возможности принесла бы его в жертву обществу, не имела никаких отличительных признаков. Дверь дома с цифрой 42 на стене не была отмечена ни черным, ни желтым крестом. Я около десяти минут прятался от дождя во дворе на углу, в дюжине ярдов от дома Гуна. Я курил сигарету, пытаясь уловить сам не знаю что, и при этом чувствовал себя глупым и обманутым. Ничего нельзя было предпринять. У меня отсутствовал четкий план действий. Мне пришло в голову заглянуть в ближайший бар в призрачной надежде услышать хоть что-то интересное. Но, дойдя до него, я передумал. Какие-то мальчишки возвращались из школы, пиная по улице пустую консервную банку, и я подумал, что если кто-то из них был ребенком Гуна? Что значило бы для него иметь такого отца? Если бы Гун застрелил полицейского или зарезал прохожего, такую дурную славу его дети могли бы как-то обернуть себе на пользу. Но сексуальное преступление было чем-то позорным. Детям приходилось не просто. Я смутно осознал, что мог бы увидеть здесь его жену. Какая она: толстая, тонкая, костлявая, рыжая, кривоногая? О чем она теперь думала? Будет ли поддерживать его? Между Гуном и Кэти должна была существовать какая-то связь, иначе его бы не арестовали. Интересно, что это было. Мне казалось, что он был её любовником. Меня это поражало. Водопроводчик Гун. Женат, имеет четверо детей. И Кэти, чей отец был мелким служащим на почтамте или что-то в этом роде, яркий представитель самого классово-сознательного из всех британских классов. От его влияния она так до конца и не освободилась. Это было очень любопытно. Если и когда будет суд, всплывут факты о том, как они познакомились, какие-то детали их отношений. Кэти мне о нем не говорила. Это мог быть ребенок Гуна. Было так странно осознавать, что я никогда не узнаю, чей ребенок утонул вместе с ней в реке. Я забыл сказать вам, что Кэти была беременна.

Наконец я ушел из той части города. Дождь резко прекратился. Было еще рано, и я не хотел возвращаться на баржу. Там будет Элла, одна или с ребенком. Лесли, наверняка, все еще гуляет. Скорее всего, он в одном из портовых пабов играет в дартс или домино. В тот момент я не хотел видеть Эллу.

Интересно, было ли совпадением то, что я впервые занялся с Эллой любовью в тот день, когда тело Кэти приплыло ко мне, как маленький кусочек неискреннего раскаяния. Интересно, не подтолкнула ли меня к Элле инстинктивная потребность в женщине в тот самый момент, в тот самый день, когда я внезапно оказался вне закона, выше своих интеллектуальных и сознательных полномочий, причём не на время, а навсегда. Если бы я пошел в полицию, и мне бы сильно повезло, меня осудили бы за непредумышленное убийство. Правда, нравы добрых людей, жителей пресвитерианского Глазго, с их уже подогретым моральным аппетитом, заставили меня передумать. Моя внезапная потребность в Элле, через день после смерти Кэти и после нескольких месяцев, проведенных с ней в состоянии откровенного недолюбливания, а также тот факт, что сила соблазна пришла вместе с потребностью, что в каждой ответной реакции я открывал собственное чувство контроля и ее податливость — вся эта сложная система давала мне почувствовать, что моим сознанием управляют мощные гравитационные силы, что мои собственные решения — лишь тонкие нити в сложно сплетенной матрице.

Я не хотел видеть Эллу, потому что она становилась все более требовательной и все менее осторожной. Она хотела заняться со мной любовью при любой малейшей возможности, и когда я говорил, что это слишком рискованно, она надо мной смеялась. Я думаю, она почти хотела, чтобы Лесли нас застукал.

— Чего ты боишься? — спрашивала она.

Я не мог ей ничего ответить. Однажды мы вчетвером отправились на пикник, Лесли с сыном ушли за водой, чтобы сделать чай. Едва они скрылись из виду, как Элла притянула меня к себе. Я занялся любовью быстро, почти страстно и как только кончил, Лесли с сыном показались вдалеке рядом с водой. Такое случалось часто, и я начал понимать, что Лесли о нас узнает. Это был лишь вопрос времени. Элла тоже это знала. Ее это возбуждало. Ее настроение было заразительным, и я полностью ему поддался, поскольку это помогало мне не думать о другой более серьёзной опасности, которую таило в себе молчание газет.

Тело Эллы по-прежнему меня возбуждало. Теперь, когда мы занимались любовью, она отдавалась полностью, почти истерически.

Итак, в ту ночь я вернулся лишь спустя несколько часов после того, как ушёл с Блэк Стрит, а она как обычно ждала меня. Я чувствовал, что странным образом к этому привык. Шли дни, и с ней я проживал обособленную, никем не тронутую жизнь, в которой была своя сила, свой риск, свой эпицентр. Постепенно, до того дня, когда всё это разлетелось на куски, я начал забывать о том, что был с Кэти, когда она упала в реку. И мне больше не казалось, что есть какая-то связь между женщиной, с которой я занимался любовью, и женщиной, которую я багром вытащил из воды. О Гуне я не думал. Он наводил на меня тоску. И вот однажды Лесли о нас узнал.

Элла перестала двигаться. Она закрыла глаза и тяжело дышала. Моё возбуждение шло на спад, чувство близости испарялось. Картина прояснялась. Она была просто женщиной, с которой я только что