— Могла бы и сама её выключить, — сказал я.

— Отмоется, — отрезала она.

И я знал, что она отмоется. Это было у Эллы в крови — мыть вещи: тарелки, ботинки или стол, скрести кастрюли и сковородки, полировать медь. Последнее она проделывала особой тряпочкой, обдав металл своим горячим дыханием, а потом со скрипом его натирая. При этом её крупное предплечье ходило взад и вперед, как поршень, приводимый в движение энергией её плотного тела и напряжённых бёдер, на которых извечно был завязан бесцветный фартук. Казалось, её вполне устраивало ждать, пока я расскажу о том, что произошло. В свою очередь я, зная, что произошло, и что мы не в силах что-либо изменить, говорить не торопился. Я наполовину выкурил сигарету, прежде чем она решила, что ждет уже слишком долго.

— Где он?

— Он ушёл, — сказал я.

— Господи, куда?

— Одному Богу известно, — сказал я. — Думаю, он остановился на ночь в клубе, а утром поедет к матери в Глазго.

— Он сказал, что уходит от меня?

— Он сказал, что напишет тебе письмо.

— Чёрт!

Её крупное белое тело выбралось из кровати тяжело шлёпнув пятками об пол. Она прошла мимо меня, оставив за собой свой запах, пересекла каюту и подошла к плите, и вдруг увидеть её так близко было страшно. Эта голая плоть, промелькнувшая в нескольких дюймах от меня, спокойно и без эмоций восприняла все сказанные мной слова. И мне стало страшно, потому что та плоть, которую, как мне казалось, я знал, трогал, держал в своих руках, предстала передо мной безымянным существом, аморфной серо-белой и желтеющей по краям, пористой, как пемза, массой, которая быстро пронеслась перед моими глазами, и долей секунды позже исчезла, оставив в моих ноздрях ставший знакомым запах женщины. Я повернул голову и увидел, как Элла подошла к плите, зажгла спичку и поставила чайник на огонь. Новый звук — выброс газового пламени — казалось, всё расставил на свои места, снова сделав из Эллы обыкновенную женщину, склонную к полноте, не считавшую больше нужным скрывать от меня свою наготу.

— Чёрт! — повторила она. — Так значит, он напишет мне письмо.

— Он так сказал.

— Хочешь чаю? — Теперь она улыбалась.

— Не откажусь.

— Я тоже, — сказала она, а потом добавила. — Кажется, теперь мы просто обречены быть вместе Джо.

Я не знал, что ещё я мог сделать, кроме как весело рассмеяться. Я ржал, как конь. Она потянулась за чайницей.

Потом мы несколько дней оставались в Лейфе. Лесли прислал какого-то парня за своими вещами, а Элла забрала сына, несколько дней гостившего у ее сводной сестры Гвендолин, муж которой работал водителем грузовика в фирме, занимавшейся продажей фруктов и овощей.

Однажды утром я ощутил приступ удушья, когда провел рукой по крашеному борту баржи, которая неуклюже цеплялась к пристани там, где скрипящий двигателем моторный кран ездил туда-сюда, поднимая своим когтем сетки с просмоленными бочками. Человек в лоснящихся саржевых брюках, вытянутых на коленках, выкрикивал команды из-под широких ноздрей, плевался и растирал каждый плевок подошвой подкованного железом ботинка, как будто он пытался стереть его из памяти. Верфь, отравленная и напыщенная со стальными балками в бледном тумане, раскинула свои строения как тросы в даль, глухо звенящую монотонным треском тупоносых дрелей. Чувство удушья не покидало меня все утро.

Оно не проходило от случайных появлений на палубе Эллы, в первый раз с мусорным ведром, во второй с каким-то отжатым бельем и бадьей грязной мыльной воды, которую она опрокинула за борт.

По-видимому, все сводилось вот к чему. Учитывая все обстоятельства, у меня были весомые причины оставаться там, где я был, и ждать, пока что-нибудь не прояснится. Но в то же время, я странным образом чувствовал, что потерял самого себя. Я стал частью того мира, который защищал меня от другого, меня желаемого, в котором я оказался бы, если бы пошел в полицию. Но чем глубже я погружался в маленький мир баржи, тем сильнее чувствовал, что у меня украли меня самого.

Со мной всегда так было, сколько я себя помню. Я не нахожу себе пристанища. Часто мне хочется связать свою жизнь с жизнью других людей, но как только я это делаю, меня снова тянет на волю. Десять лет назад я вышел из ворот университета с маленькой сумкой, где было лишь самое необходимое. Я больше туда не вернулся. С тех пор я работал, когда мне нужны были деньги, потому что мне не хотелось стоять на одном месте, мне надо было вырваться из ситуации, в которой, хотя у меня и было все, что нужно для жизни, я чувствовал себя уничтоженным. Теперь на барже я испытывал знакомое желание порвать с настоящим. Я не мог оторвать глаз от проплывавших мимо кораблей, особенно тех, что, как я знал, поплывут через тропики в южное полушарие.

Днем я заметил, что отношение ко мне Эллы становится все более собственническим. Она несколько раз говорила о будущем, причем мое в нем присутствие не ставилось под сомнение. Она говорила о разводе. Я все это выслушивал молча, не протестуя, машинально поглощая еду или выкуривая одну сигарету за другой и отвечая ей односложно. Когда я вспоминал об ожидавшем суда водопроводчике, моя потребность в безопасном убежище подкатывала, как тошнота, но мой внутренний протест от этого был лишь громче.

А потом вновь раздавался голос Эллы: — Это ведь не займет много времени, правда, Джо?

— Что?

— Развод!

— Я не знаю, Элла. Я ничего о таких вещах не понимаю.

— Выясню в Глазго. Там мы поженились. — Да.

— Все будет хорошо, — убежденно сказала Элла. Я посмотрел на нее, и на мгновение мне стало интересно, откуда в ней взялась эта уверенность. Она казалась совершенно беспочвенной и несерьезной.

Вечером она вышла на берег купить еды. После ее ухода я попытался читать, но не смог. Воздух все еще был удушливым и желтым, принесенным с черных труб верфи. То и дело слышался звон металла о металл, а потом резко началась заклепка. Я был слегка подавлен и раздражен. Мне не хватало Эллы, но как-то своеобразно. С ней было скучно. Когда она была рядом, она сама давала повод для скуки, но когда она уходила, этот повод я находил в самом себе, и этому чувству вторил туман и тросы на верфи. Я вновь и вновь подавлял в себе желание действовать. Я хотел вырваться из окружавшей меня инертности, но я уже начал отождествлять собственную безопасность с бездействием, почти со скукой, которую во мне начала вызывать Элла.

Но долго так продолжаться не могло. Я решил, что уйду, кажется уже в тот вечер, когда убеждал себя не быть дураком, подождать развязки, и тогда я выбросил только что зажженную сигарету и снова спустился вниз.

Когда вернулась Элла, я лежал на кровати. Она была взволнованна и сразу же сказала мне, что установили дату суда над водопроводчиком. Я взял у нее газету и начал читать:

Потом шло краткое перечисление обнародованных полицией фактов. Было известно, что Дэниел Гун был близок с убитой женщиной, некоторое время с ней встречался.

Дальше мне не надо было читать. Я помнил, как Кэти очень тихо и убедительно говорила со мной