– Ладно. Продолжать я не буду. По логике вещей ты веришь только себе. Ты разочарован в сыне и не можешь его терпеть.
– Какая редкая проницательность! Я именно тот человек, который затыкает ребенку рот, ставит его в угол, применяет физическое воздействие et cetera! Из мальчика вырвалось что-то чудовищное, а я не в силах с этим справиться. Какой-то наследственный порок… Мальчик недостаточно жизнестоек и старается компенсировать это любой дурацкой выходкой. Он ведь даже не умеет трудиться! Если бы он хоть сносно, на четверки, учился, тогда имело бы смысл поразмыслить над прочими его странностями. Но что бы там ни было, ответственность за все несу я. Ошибка совершена была значительно раньше: с тех пор как он появился на свет, все мои помыслы направлены были к тому, чтобы сын мой стал творцом, созидателем. Человеком, способным воспринять и осмыслить не только свое личное положение, но и… Словом, я полагал совершенно
– Этим, очевидно, и завершается ход твоих мыслей, – сказала задумчиво Магда.
– Да. А как ты считаешь?
– Я считаю это сверхчестным.
– Как?
– Это так честно, что кажется совершенно неправдоподобным.
– Почему?
– Нельзя предвидеть, как изменится впоследствии характер тринадцатилетнего мальчика.
– Ты считаешь мой вывод необоснованным? Значит, ты меня только утешаешь?
– Что в этом плохого?
– Горько, конечно, что и говорить… Семья по обеим линиям интеллигентна.
– Разве мы говорим не о Жолте?
– Магда, не впервые сегодня я жду от тебя единомыслия.
Магда закурила.
– Репетитор сказал, что Жолт самостоятельно не решил ни одного примера.
– Вот видишь.
– Но если он однажды возьмется, то, без сомнения, решит.
– Это тоже сказал репетитор?
– Это говорю я.
– Значит, ты со мной не согласна?
– Нет.
Чуть позже напряжение как-то разрядилось, Керекеш сказал, что отказывается от своих педагогических методов, потерпевших такое фиаско. Отказывается судить о мальчике по его порой не поддающимся оценке поступкам.
Магда приняла это заявление спокойно, назвала его вполне логичным и попросила мужа лишь об одном: постараться быть объективным и скрывать, если можно, от мальчика свое разочарование в нем.
– Невозможно, – сказал Керекеш. – Я не машина!
Жолт принял душ и снова с удовольствием ощутил в себе ток крови. Исчезли жар и свинцовая тяжесть в руках, перестали дрожать ноги. Стало быть, ничего страшного не произошло.
В ванне хлюпала грязная пена. Жолт пытался припомнить, когда в последний раз он мылся как следует. Он вытащил тапочки и, крадучись, пробрался в свою комнату. Потянулся к магнитофону, но тут же себя обругал: идея дурацкая, вот и все. Он не стал задумываться над тем, почему не ложится в постель, раз он болен
На миг перед ним возникло лицо отца: веки полуопущены, усталые, непривычно потухшие глаза. И горло его сдавило от жалости – как будто оно наполнилось ватой.
Внезапно сонную тишину нарушило резкое, раздражающее жужжание. На белую гардину села толстая черная муха. Она зацепилась за ткань, потом кое-как выпуталась, взлетела, прочертила в воздухе несколько коротеньких полукружий и опять приземлилась. Тишина. От черной точки на гардине взгляд Жолта скользнул к потолку. Там тоже сидели мухи. Их было не меньше пяти.
– Мушиное поселение! – воскликнул Жолт с оживлением.
Ему не надо было сейчас никого из себя разыгрывать, сейчас он мог быть самим собой. С помощью полотенца он сбил нескольких мух и достал из коробки японский микроскоп.
Первые четыре мухи оказались дохлыми, зато пятая наконец дала возможность увидеть момент, когда ее покидала
– Была муха – нет мухи! – сказал громко и с облегчением Жолт, так как другое выражение ничего не говорило ему.
