— Я выполнила картофельную норму на всю оставшуюся жизнь, — сказала она мрачно. — Прошло года два, как вдруг звонят из министерства: срочно собирайтесь. В Чили нехватка наших специалистов. А я беременна. Это было что-то фантастическое. К той поре мы с ним почти ничего. Как это могло произойти? Сон какой-то. Он вообще почти дома не бывал. Сказал, что переменил ко всему отношение, подписал какую-то бумагу и от борьбы против своего государства отказался. Я его на порог не хотела пускать после этого. И не смогла. А потом, когда все подтвердилось, решила, что сделаю аборт. Господи, какая ж я была дура! Я могла убить свою Варю. Просто не успела, потому что надо было срочно вылетать. — Она снова встала и подошла к окну. Только бы отсюда выбраться. Как мне тут все нравилось! Какая страна! Я, как увидела ее, влюбилась сразу. Очереди не очереди, стреляют по ночам, захватывают землю. А потом чем дальше, тем хуже. Ползучая гражданская война. Да еще эти левые мальчишки-идиоты! Они у меня в группе сидели. И махали перед носом Троцким. Хотели меня шокировать. Я им Пушкина, они мне Троцкого. Я их ругала страшно. Как своих. А потом двоих из них убили… Прямо на улице. Когда мои студенты увидели, что я беременна, меня поздравляли, а в посольстве хотели отправить домой и смотрели волками, что я их обманула. А на следующий день передумали и оставили. Я ничего не понимала. Я вообще давно перестала что-либо понимать. Кроме того, что превратилась в марионетку. Я чувствовала, что на меня странно смотрят. Я же разговаривала с нашими, никто не жил так свободно и одновременно связанно, как я. Да, так вот Варя. Никто не мог поверить, что мне разрешают одной находиться с ребенком. А он не поверил, когда я написала ему, что у него родилась дочь. Решил, что я ее на стороне нагуляла. Да лучше б я так и сделала.

— Она на него не похожа?

— Упаси Боже! Она моей крови. Все, хватит. Я думала, вырвалась из ада. А оказалось, ад теперь тут. Самое поразительное, что я не могу выкинуть его из головы. Несколько раз мне казалось, что я его здесь видела. Бред, чувство вины. И за что мне это?

— А хочешь, я расскажу тебе, как я стал левым? У нас в городе есть Розовый квартал. Детей туда не пускают, но я был подростком и однажды зашел. Я тяжело переживал подростковый период.

— По-моему, ты его так и не пережил, касатик. Не сердись. И что ты там увидел?

— В том-то и дело, что ничего особенного. Чистые улочки, большие окна, в витринах женщины в купальниках. На меня они не смотрели или смотрели сердито — ведь я не мог к ним зайти, а допустить, что кто-то будет на них бесплатно глазеть… Если бы это было грязное, порочное место, оно не производило бы такого впечатления. Я ведь был католиком, хорошим католиком, я даже думал, что, может быть, стану священником, и остро чувствовал эту боль, а увидел такое, что сбило меня с толку. Отца это возмущало, рядом храм, школа. Там еще было небольшое кафе. Оно принадлежало одной женщине, которая прежде работала в этом квартале. Скопила денег и открыла. Туда студенты ходили. Но никто из соседей не приглашал ее в гости. Все помнили и сторонились.

— А почему она не уехала в другой город?

— Не знаю… Привыкла, наверное. Или, когда смотрела на этих девочек, вспоминала молодость… Давай ты будешь моей женой. У нас большой дом в Генте. Сад. Мы будет ездить на море.

— Я старше тебя на семь лет. И зачем я тебе с ребенком?

— Мне не надо будет гадать, от меня она или нет. А следующий будет точно моим.

Уже три с лишним недели стояла ясная весенняя погода. Череда дождей прошла, в город вернулось тепло, над всей страной сияло голубое небо, в садах цвели персиковые и абрикосовые деревья, но американский паралингвист Рей Райносерос ехал по Сантьяго в самом противоречивом расположении духа. Он был так взволнован, что на углу Театинос и Уэрфанос, проехал на красный свет и чудом избежал столкновения с военным автобусом. Карабинер хотел его остановить, но посмотрев на номер американской дипломатической миссии, только выругался.

Чтобы успокоиться, Рей включил кантри. Больше всего он любил кантри и город Новый Орлеан с французским кварталом. Особенно хороша была в оркестре скрипочка. Он слушал ее веселое пиликанье и думал о том, что скоро наступит День Благодарения, он поедет к родителям в Сидер-Рэпидс, штат Айова, послушает местные новости, сходит на футбол, досыта поест индейки с клюквой, выпьет вина и искренне возблагодарит Всевышнего, что родился в счастливой свободной стране в просторном доме, окруженном зеленой лужайкой, а не в этом сумасшедшем мире. Они сядут в креслах, мама принесет десерт, папа Райносерос, потерявший зрение в тот день, когда японцы напали на Перл-Харбор, заведет с ним разговор о президенте Никсоне и о поражении во Вьетнаме, и Рей расскажет, что они взяли реванш. Вьетнам не прошел дальше, и в этом есть заслуга его сына. Но рассказывать всего не станет, чтобы папу не огорчать. Потому что здесь, в Чили, все вышло лучше, чем он ожидал, и хуже, чем опасался.

Ликвидация коммунистического мятежа в южном конусе материка прошла блестяще, ее будут изучать курсанты в Вест-Пойнте и поражаться, как в самый последний момент в нашпигованной оружием и хаосом стране была предотвращена гражданская война. Даже он, не будучи профессиональным военным, понимал, как это было сложно. Он обещал генералу любую поддержку, исключая прямое военное вмешательство, и все же никто не знал, сколько кубинских наемников и левых эмигрантов находится в Чили и как они себя поведут. Но левые оказались болтунами — эти хваленые коммунисты и социалисты, которых боится весь цивилизованный мир, наложили в штаны и из-за трусости клюнули на слух о том, что с юга идет Пратс. Чужими руками хотели жар загрести, вот и попали в полымя. А генерал повел себя молодцом, хотя и оказался дрянным человеком с негодным норовом. Но в его-то дурном характере и крылась причина противоречивости райносеросовского настроения. Подобно тому как евреи за версту чувствуют антисемитов, Рей кожей чувствовал многочисленную породу людей, испытывающих ненависть к Америке, — чувство, с его точки зрения, психологически объяснимое, но логически совершенно бессмысленное, ибо ненавидеть Америку все равно что ненавидеть дождь, ветер, град. Америка- не страна, но явление природы, которое приносит благо одним и зло другим. Счастье быть ее другом, горе — врагом.

А Пиночет принадлежал к тем редким людям, которые Америку не любили, но не любили умной любовью и пользовались ею, ее же презирая. Сколько раз они ни встречались, Пиночет поражал Рея тем, что ничего не просил. Он смотрел на американца, как в средние века смотрели на ростовщиков обнищавшие испанские гранды или рыцари-крестоносцы, и снисходил до его денег. Эту чертову католическую романскую спесь Райносерос ненавидел памятью голландских и английских предков, но деваться было некуда: Альенде нужно было остановить.

И все же можно было сделать это поаккуратнее. Ни к чему была тюрьма на стадионе, пытки и похищения людей, однако когда Рей пытался заводить об этом речь, у генералов просыпалось нечто вроде национальной гордости, и Рею давали понять, что это их внутреннее, интимное дело, вмешиваться в которое они не позволят ни американцам, ни кубинцам, ни русским. Никому. Так же как прерывать молитву Аугусто Пиночета.

Идиотская чилийскость, чилинидад, на которой все помешались. И те, что расстреливали, и те, кого расстреливали, одинаково кричали: «Вива Чили!» Дерьмо!

Машина свернула с проспекта и выехала за город. Рей ехал в военные казармы, где находился странный человек. Он был захвачен во Дворце во время переворота, выдавал себя за бельгийца, но бельгийцем не был, отказывался называть страну происхождения, говорил на всех возможных языках; когда после нескольких допросов его поставили к стенке, чтобы припугнуть расстрелом, не то действительно пристрелить, крикнул, что если его расстреляют, русские подводные лодки разнесут в щепки военно- морскую базу чилийского флота в Вальпараисо. Это было совершенно нелепо, особенно если учесть, что у берегов Чили все это время находилась американская эскадра, однако расстрел таинственного полиглота было решено приостановить до выяснения всех обстоятельств.

Рей догадывался, кого увидит, и примерно предполагал, какую картину застанет; он бросил все и обматерил шефа тайной полиции Контрераса за то, что его так поздно поставили в известность о советском агенте, а когда наводивший ужас на всю страну чилийский полковник начал возмущаться, мол, офицер