Говорили, что левые не сопротивляются потому, что ожидают Пратса, берегут силы и готовятся пятой колонной выступить в Сантьяго. А потом наступил самый страшный день, когда на экранах телевизоров возник несчастный, сидящий под домашним арестом вольный каменщик Пратс и, не поднимая глаз, подавленным голосом объявил, что никакого наступления он не готовит и живет жизнью частного человека. В тот день левые были деморализованы и их сопротивление сломлено окончательно. Они позволяли себя арестовывать и топить в крови, как щенков.

Все это время Питер находился в резиденции Гекеманса. За год там ничего не изменилось: в ухоженном саду росли араукарии, агуакате, апельсиновые деревья и магнолии, пели птицы, в свой черед подавали моллюсков, рыбу, сыр, фрукты и вино, бесшумно ходила по саду молодая красивая монахиня, только глаза у нее были красными, и печально смотрел на Питера горбун Хайме, но ничего не говорил. Питеру не спалось. Бессонница начала мучить его с того часа, как он проснулся утром одиннадцатого, и не прекращалась много дней. Кто мешал ему уснуть — Соня, Бенедиктов, Анхель — он не знал, но ночами, ворочаясь без сна, он постоянно думал об этих людях. Бессонница была разлита над всем огромным городом, и иностранец сделался ее частью.

Как ни была отгорожена резиденция от мира, в храм иезуитской миссии приходили заплаканные женщины в черных одеждах. Аббат выслушивал всех, раздавал деньги, устраивал бесплатные обеды для детей, встречался с кардиналом Энрикесом, все признавали, что надо что-то делать, но Пиночет был непрошибаем. Он не хотел слушать ни о чем. Это была какая-то нездешняя, дьявольская сила воли, вся страна замерла, словно в класс, где расшалились дети, вошел строгий директор, и все застыли в позах, в каких он застал их.

Все были подавлены, в воздухе давно висело дурное, тоскливое, но то, что в Чили, самой культурной в Испанской Америке стране все обернется именно этим, что чилийцы, пусть даже солдаты, способны пытать, унижать и мучить женщин… Это было страшно, в это отказывались верить и сходили с ума. Тишина вокруг была такой давящей, что, вопреки требованию Гекеманса не покидать территорию миссии, Питер перемахнул через забор и двинулся в центр города. Обугленная Ла-Монеда стояла среди угрюмой столицы. Ее еще не начали восстанавливать, здание было оцеплено, и карабинеры следили за тем, чтобы никто не фотографировал место преступления.

Питер пил виски, голова его наливалась тяжестью, и желтоволосая, прославившаяся репортажами о партизанах американка Мегги Перрот, возмущавшаяся цензурой, раздражала его своей тупостью. Бельгиец угрюмо смотрел на людей, казавшихся ему после тюрьмы не иностранцами, но инопланетянами. Чем больше он здесь находился, тем нестерпимее делалось жжение внутри. Он хотел вмешаться в разговор и сказать о людях, которых подвергали гораздо худшим вещам, чем цензура, рассказать о том, что поведал ему перед смертью Бенедиктов, но Питер молчал. Наставления, которые дал ему менторским голосом Гекеманс, вытащивший соотечественника из военной казармы и строго отчитавший за непослушание, звучали в распаленном мозгу фламандца.

— Питер, вы уедете домой и будете молчать обо всем, что слышали. Вы достаточно наломали дров. Не вздумайте ничего говорить ни там, ни здесь. Никакой гарантии, что советский шпион сказал правду о смерти Альенде, нет. В любом случае он мертв, а каждое неосторожное слово усугубит положение живых. Помочь им может только церковь. Она будет пытаться влиять на военные власти, а вы должны понять всю серьезность положения. Альенде и только Альенде виноват в том, что произошло. Это с его согласия в страну ввозили оружие, это он попустительствовал беззаконию, упирался и не уходил в отставку, это из-за него Чили было не удержать, и ее захлестывало кровью. Господь послал генерала, чтобы спасти страну.

— Спасти? — фальцетом выкрикнул Питер и с ненавистью посмотрел на иезуита. — Вы называете это спасением?

— Да, спасти, — сказал Гекеманс твердо. — В истории бывают периоды, когда требуются именно такие люди. То, что сейчас происходит в этой стране, похоже на изгнание беса, когда человека колотит, со стороны кажется, что он чудовищно страдает и подвергается истязанием, но иного пути спасти душу нет.

— Ваш генерал — ублюдок!

— Он верный католик, Питер. Вы не знаете, чего ему стоило нарушить присягу и как он всю ночь накануне одиннадцатого молился до кровавого пота. А я знаю.

— Вы знали, что будет переворот?! И смолчали? Вы, вы! — ярость слепила Питеру глаза. — Вы не достойны называться фламандцем, монсиньор!

Журналисты шумели все сильнее, спорили о плане «Zet», который опубликовала газета «Сегунда» и согласно которому левые намечали на восемнадцатое свой переворот, арест всех генералов и роспуск парламента. Называлось имя человека, который должен был этот переворот возглавить, и оттого, что это имя слишком хорошо было Питеру знакомо и он знал, что этот человек способен на все, фламандец пил все сильнее, желая заглушить отвращение и тоску. Журналисты разделились: одни верили, другие не верили в то, что левый переворот был возможен и Пиночету удалось опередить его на неделю; снова спорили о судьбе Альенде: прикончен собственной охраной, застрелился, бежал. Говорили про советского агента, задержанного во дворце, и группу кубинцев, которая ушла через подземные коммуникации, скрывается в городе и готовит восстание. Бармен не успевал разливать виски. хмель ударил Питеру в голову, и он поднялся из-за стойки. Публика в баре притихла. На него смотрели с недоумением. Это было ужасно театрально, но ничего поделать он не мог, усиленная бессонницей раздраженность била в нем через край, доходя до истеричности.

— Я был одиннадцатого в дворце и видел все, что там происходило.

Несколько фотовспышек озарили его бледное лицо.

— Что случилось с Альенде? — крикнул кто-то.

— Президент был убит при штурме.

— Правда ли, что охрана сама сложила оружие?

— Это клевета на людей, до конца выполнявших свой долг.

— Во дворце были русские? Что вы можете сказать об Анхеле Ленине Сепульведе?

Он запнулся, потому что не хотел лгать, но боялся нарушить слово, данное Бенедиктову — живому ли, мертвому, Питер не знал, а в следующее мгновение какие-то люди ворвались в гостиницу и ринулись к нему сбоку. Мегги Перрот кинулась карабинерам наперерез, на ходу сдирая с себя свитер и расстегивая бюстгальтер. Ошеломленные видом ослепительного нагого тела, карабинеры остановились, и кто-то потащил Питера к запасному выходу. Он открыл дверь и бросился по улице.

— Alto!*

Сил бежать не было. Он хотел остановиться и показать паспорт, но почему-то продолжал бежать. Легонько просвистела над головой пуля, ударилась о штукатурку, обсыпав лицо. Пит перемахнул через забор и очутился в саду. Снаружи был слышен лай собак. В саду пахло лимонами. Сад укрыл его и велел сорвать с ветки лимон. Питер откусил половину и стал медленно, как на охоте, идти среди деревьев. Преследователи затерялись. Через заднюю дверку в ограде Питер выбрался наружу, потом нырнул в переулок, свернул на широкую улицу и увидел ряд старых домов. Он бросился в ближайший подъезд — тот оказался закрыт; кинулся к следующему, еще к одному, дверь поддалась, он взлетел по лестнице на несколько этажей и выглянул в окно. Пожилая сеньора в синем плаще показывала полицейским в сторону дома, укрывшего Питера. Карабинеры разбились на несколько групп и стали осматривать подъезды. В доме было тихо, но эта была не сонная ночная тишина, а настороженная тишина страха. Питер стал звонить во все двери подряд. Нигде ему не открывали. В квартире на последнем этаже приоткрылась дверь, и в полоске света Пит увидел женщину.

— Кто вам нужен?

— Меня преследует полиция.

— У меня маленький ребенок.

— Простите.

Внизу хлопнула дверь.

— Входите, — приказала шепотом женщина. — Но если они будут звонить и угрожать, я открою.

Они стояли в коридоре и слушали. Шаги в подъезде стали громче. Люди поднимались по лестнице, и в гулком подъезде до двух стоявших в коридоре человек доносились голоса.