Лорино постанывание и натужное кряхтение Валерия… Маман и Игорь Евгеньевич были пьяны и увлечены картами, но, однако, и Жанка, казалось, тоже ничего не замечала… Или только делала вид, что не замечает.
Не знаю, сколько мы играли в «дурака» — может быть, часа два, — но все присутствующие, казалось, позабыли о Лоре и Валерии и о том, что они уединились наверху, а сам я в конце концов утомился (главным образом от обилия выпитого) мучить себя мерзкими фантазиями…
…Валерий спустился на веранду один и с самым будничным, спокойным выражением лица.
— Такие дела, старик, — задумчиво и даже где-то с грустинкой сообщил он мне.
Зернистые капельки пота усеивали его мясистый нос.
По предложению Валерия мы все выпили еще вина. Потом Валерий сел за карты вместо меня, а я поднялся наверх к Лоре.
Лора сидела на матраце, поджав под себя ноги, и, чуть раскачиваясь, курила. Увидев меня в отражении темного окна, она встряхнула спутанными волосами, повернулась и, сладко потянувшись, приподнялась на коленях ко мне. Она вызывающе улыбнулась, но потом откинулась к стене и поманила меня к себе. Я присел рядом.
— Кто к торгу страстному приступит? Свою любовь я продаю! — кокетливо и лукаво проворковала она.
Несмотря на то, что я уже был порядочно пьян, я сразу заметил, что и она очень пьяна. Значит, решила напиться, и напилась с Валерием, пока мы играли в карты. «Очень хорошо», — подумал я. Я положил ей на плечи ладони и заглянул в глаза… Только что Лора улыбалась, но через мгновение сделалась серьезна.
— Скажите, кто меж вами купит, — продолжала она плохо слушавшимся языком, — ценою жизни ночь мою?..
— Никто не купит, — успокоил я ее.
— Никто! Вот-вот, никто не купит! — вдруг беспричинно обрадовалась она, как будто у нее в голове переключили некий рычажок.
Мы снова потянули друг друга на матрац. И с веранды снова слышался жизнерадостный смех Валерия. Вот кто был полон настоящего оптимизма. Ничто, отметил я про себя, сквозь землю не проваливалось; все стояло вполне прочно…
Я опять ошибся: не так уж и прочно. Когда мы с Лорой, обессиленные, лежали на матраце, внизу раздался грохот. Пришлось вставать и спускаться вниз.
Оказалось, это Игорь Евгеньевич, напоенный Валерием до столбнячного бесчувствия, грохнулся со стула на пол прямо посреди очередной карточной партии. Как упал, так и остался лежать.
— Ну-ка, — подозвал меня Валерий, — отнесем Игорька бай-бай…
Мы подхватили Игоря Евгеньевича подмышки и, перетащив в комнату, уложили на одном из матрацев. Маман принялась было заботливо разувать супруга в целях гигиены, но, едва расшнуровав один ботинок, сама уснула около него.
— Они устали, — сказал Валерий, укрывая обоих пледом. Мы вышли на крыльцо.
— Какой чудесный вечер, — сказал Валерий. — Весной пахнет!
Он не был лишен сентиментальности. Сестры стояли обнявшись; обе курили… Я первый раз видел Жанку с сигаретой — с напускной небрежностью, манерничая, она подносила сигарету ко рту, — и это показалось мне еще одной мерзостью, еще одним признаком всепоглощающего, глобального опошления.
— Мы еще замечательно посидим вчетвером! — сказал Валерий. — Еще чуток выпьем, еще в картишки перекинемся…
Глядя на затуманившиеся Жанкины черты — якобы взрослые «меланхоличность» и «равнодушие», — я подумал, что, вполне возможно, и она, Жанка, рюмочку-другую успела пропустить под шумок и еще наверняка пропустит с удовольствием.
Покурив, мы все вернулись в дом. Валерий и Лора едва держались на ногах. Было решено всем подняться в «мансарду» и там продолжить.
— Хочу спросить тебя! — вдруг шепнула Жанка, придерживая меня за руку.
— Потом! — небрежно отмахнулся я, сунув ей в руки коробку с конфетами. — Поднимайся!..
Сложив в две тарелки закуску и прихватив еще пару бутылок, Валерий и Лора стали карабкаться на «мансарду» вслед за Жанкой. Я подождал… «Нет, никакими мерзостями меня больше не удивить, и сам себя я ничем не удивлю…»
— Начинаем без тебя! — закричал мне сверху Валерий.
Я ничего не ответил, накинул куртку и вышел из дома. Конечно, ничего сверхъестественно мерзкого уже не могло произойти, а эта тихая, потаенная, как бы никем не замечаемая мерзость могла, наверное, тянуться до бесконечности… Я уже не ощущал разницы в явлениях.
Это то же самое, как если бы просто дойти по дороге до станции… просто сесть в поезд… просто вернуться в Москву, чтобы дома лечь спать.
В понедельник я пожинал плоды сумасшедших субботы и воскресенья. А именно, проснувшись, долгое время не делал никаких попыток открыть глаза или пошевелиться, всецело отдавшись созерцанию большого черного паука, который, обхватив лапами мой мозг, медленно вращал его как личинку в пространстве, опутывая особой электропроводной паутиной и тем самым причиняя неизъяснимые страдания… Паук то активизировался, то почти затихал — это как будто зависело от степени моей сосредоточенности на пауке. Вот он замер без всякого движения — замер и я, боясь нарушить это блаженное и хрупкое состояние покоя. Но едва я почувствовал облегчение, как что-то опять сместилось, и паук бешено заработал лапами — и жесткие электрические разряды один за другим стали пронзать мой мозг…
Поняв, наконец, в чем дело, и собравшись с силами, я выбрался из постели и дополз до трезвонящего телефона… Снял трубку и, переведя дыхание, приложил к уху. Звонил Сэшеа с работы.
— Все болеешь? — поинтересовался он.
— Болею, да, — сказал я, кривясь от головной боли.
— Голос у тебя действительно больной… Послушай, а где ты вчера был?
— Какая разница, где я был? — возмутился я. — Ты говори, что хотел сказать. Если тебе есть что сказать. И покороче. Мне сейчас философствовать не досуг…
— А что такое? — поинтересовался он.
— Болею я! — раздраженно закричал я, чувствуя, что от головной боли темнеет в глазах.
— Ты какой-то нервный стал, — вздохнул Сэшеа. — Что ты кричишь?.. Вот и вчера тоже кричал… Тут, я тебе скажу, кричи не кричи. Дело такое никто не услышит… Ты, как я понимаю, решил идти своим путем, выбрал свою тактику. Что ж, дай тебе бог. Но я тебя вчера утром предупреждал, а сейчас еще могу добавить: снаряды рвутся к тебе всё ближе и ближе!
Он бубнил еще что-то, но я просто отставил трубку в сторону и не слушал. Я положил ладонь на лоб, пытаясь немного умилостивить проклятого паука… Потом я снова приблизил трубку к уху.
— А ТЫ ЗНАЕШЬ, ЧТО ПРОИЗОШЛО С КОМОМ? — услышал я обращенный ко мне вопрос Сэшеа и от этого вопроса начал медленно сползать по стене к полу. — Что ты молчишь, ты не знаешь?..
— Ничего не знаю, — ответил я, уже сидя на полу.
— Стало быть, не знаешь… — многозначительно протянул Сэшеа.
За эту многозначительность убить его, дурака, было мало.
— Ну, и что же с ним случилось? — спросил я. — Что с ним произошло?
— Вот это самое я и собирался рассказать, а ты раздражаешься! Если тебе интересно это услышать, то ты хотя бы будь добр не раздражаться… Никому еще раздражение не приносило пользы. Верно я говорю?
