Было двенадцать часов дня. В дверь позвонили. Я запахнулся в халат и пошел открывать. На пороге стояла Жалка. Я взял у нее из рук портфель, и она вошла. Я помог ей снять шубу, отдающую холодком с улицы. Едва уловимым движением Жанка одернула коричневое школьное платье, поправила черный форменный фартук… И буквально первое, что застучало в моей микроцефалической, отравленной бесстыдством (по определению маман) голове, было: «Теперь все и произойдет…» Реальность ситуации привела меня в замешательство. Жанка, очевидно, почувствовала то же самое. Я взял ее за локоть и провел в комнату. Казалось, признаки неотвратимости события заключены во всем: и в ровном белом свете за окном, и в стенах комнаты, сжимающих вокруг нас пространство, и в клетчатом пледе, наброшенном на неубранную постель. Мы неловко остановились посреди комнаты и со смущением оглядели друг друга: я — в домашнем махровом халате на голое тело, она — в нелепой школьной форме да еще в красном пионерском галстуке. Я обнял ее ладонями за плечи и повернул к свету. Она серьезно смотрела мне в глаза, а я вглядывался в ее лицо, и наше смущение, вызванное нашим обоюдным пониманием того, что должно произойти, стало быстро захлестываться другим, несравнимо более мощным чувством, и снова мир стал МАЯТНИК.
Однако, прежде чем Жанку поцеловать, я должен был хотя бы снять с нее пионерский галстук. Было десять минут первого… Я даже не успел прикоснуться к красному шелку ее галстука, потому что зазвонил телефон и я машинально поднял трубку.
— Ты действительно болен, Антон? — услышал я голос Кома.
Голова. Горло. Сердце. Стальные стержни дырявят череп, рвут ткани, рвут сосуды… Абсурдность, смехотворность подхода…
— Что ты молчишь? — спрашивал Ком.
И что мне, дураку, стоило соврать, что да, мол, болен, действительно болен! Ничего… Но я признался, что здоров — просто решил сачкануть…
— Так я и думал, — сказал Ком. Тогда я отпрошусь у Фюрера с работы на пару часов пораньше, а может быть, даже с обеда, заеду за тобой, и мы отправимся.
— А ты уверен, что он отпустит тебя пораньше? — промямлил я.
О, конечно, он был уверен.
— Ты знаешь, — начал я смущенно, — я наверно не, смогу с тобой но ехать…
— Громче! Я плохо слышу! — потребовал Ком. — Что ты говоришь Ты там не один? Ты с кем? С ней?
(Уж не ясновидец ли он?!)
— Нет! Нет! — закричал я в трубку. — Я говорю: хорошо! Я готов! Что с тобой поделаешь…
Так мне и надо — сам виноват. Я поспешно положил трубку.
— Кто это был? — беспокойно спросила Жанка.
— Ничего, это так — по работе…
Я рассеянно смотрел на нее, пытаясь собраться с мыслями. Чего я хотел? Что-то связанное с пионерским галстуком… На меня нашло какое-то отупение… А может быть, я все-таки болен?
— Слушай, а почему ты еще не комсомолка? — спросил я, показывая на галстук.
— Ледокол сказала, что в комсомол меня не примут, пока я не пройду обследование, — ответила Жанка.
— Ах да, еще это обследование! Идиотизм… — протянул я, прикидывая в уме, сколько времени может понадобиться Кому, чтобы быть у меня. — Так ты, значит, твердо решила его не проходить?.. Нет, Что ты! Это я просто так спросил!.. — воскликнул я, видя, что у Жанки на глазах готовы появиться слезы.
— Нет, почему же! Может быть, специально для тебя? — сказала она. — Если тебе это нужно…
— Да, конечно, — вздохнул я, — мне это нужно больше всех!
Возникла долгая, неприятная пауза. Мы продолжали стоять друг против друга. Жанка уже не смотрела мне в глаза, потупилась. Ждала, ждала от меня действия. Светлые волосы, похожие на продольный срез дерева, падали ей на плечи, а у меня даже не поднималась рука их погладить — звонок Кома напрочь разрушил иллюзию неотвратимости события, а главное, уничтожил прекрасное ощущение того, что Жанка и я находимся наедине… Ком будто бы стоял у меня за спиной.
— Пойдем на кухню, — сказал я, и она покорно пошла за мной.
— Ну, что там у тебя в школе? — с напускной деловитостью осведомился я, наливая ей и себе кофе.
(Я открыл, что вкус кофе ощущается значительно лучше, если при питье слегка постукивать зубами…)
Жанка неохотно рассказала, что Ледокол поставила ультиматум: или она соглашается на обследование, или больше не допускается к занятиям. Жанка выбрала последнее, и Ледокол предупредила, чтобы завтра без родителей Жанка в школу не являлась.
— Если хочешь, я завтра еще раз попробую с ней поговорить, — вяло предложил я.
— Нет… Я решила: скажу все родителям. Пусть сами разбираются.
— Ну смотри… А то можно было бы попробовать. Тем более что эти обследования — очевидный произвол. Она не имеет права.
— Мне теперь все равно, — поморщилась Жанка.
Чувствовалось, что ей не по душе продолжение этой темы. Ее волновало совсем другое.
— Скажи честно, ты меня возненавидел в прошлый раз?
— Нет, конечно! — воскликнул я.
— А не звонил целых три дня!.. Может, все-таки возненавидел?
— Да нет же, глупенькая ты!.. Просто завертелся, тут такие дела — голова кругом!.. — Я раздраженно махнул рукой и покосился на часы, с тех пор как звонил Ком не прошло еще и полчаса, а я уже нервничал, словно он мог нагрянуть с минуты на минуту, — от него ведь можно было ожидать любых скоростей!
— А вот я себя возненавидела, — продолжала Жанка. — Я вела себя, как хамка. Да и вообще, глупо требовать от тебя чего-то, если мы еще не принадлежим друг другу по-настоящему… — многозначительно сказала она.
— Черт его знает… Может, совсем не глупо.
— Ты меня прости. На самом деле я хотела быть с тобой очень хорошей… Она смущенно замолчала. Я тоже замолчал и молчал тупо и долго…
Я смотрел на часы. Жанке становилось все неуютнее; она ведь не понимала причины моей скованности.
— Может, пойдем куда-нибудь? — предложила она.
Мысль была чрезвычайно соблазнительна. Пожалуй, единственный для меня выход — это куда-нибудь скрыться. Иначе вот проткнут шилом печень, а без печени человек жить не может… Что же удерживало меня воспользоваться этой последней возможностью избежать участия в намеченной Комом самоубийственной вылазке?.. Я словно утратил способность самостоятельно принимать решения, или, вернее, я чувствовал бесполезность что-либо предпринимать.
— Что ты молчишь? — Жанка поднялась. — Хочешь, чтобы я ушла?..
— Ты только не обижайся, — поспешно сказал я. — Что-то я гнусно себя чувствую, и мне действительно лучше отлежаться в одиночестве… Я попробую тебе вечером позвонить, — пообещал я. — Ты, главное, наплюй на школьные неприятности, — посоветовал я. — Когда закончишь школу, тебе будет ужасно смешно, что когда-то это тебя беспокоило…
— Может быть, — покорно кивнула она.
Выпроводив расстроенную Жанку — так и не поговорив с ней по-человечески, я лег на кровать и, впав в прострацию, лежал до прихода Кома бездумно и неподвижно, как труп.
Ком принес селедку, буханку черного хлеба и мою зарплату (а я и забыл, что сегодня у нас зарплата!). Между прочим, поведал мне о том, что Сэшеа завел с ним сегодня странный разговор, из которого Ком понял только, что Сэшеа серьезно опасается мести какой-то тайной организации и как будто призывает его,
