«Три серебряных стола находятся в сокровищнице, – отмечает Гном Эйнгард. – На квадратном изображена картина города Константинополя, на круглом план города Рима; на третьем, превосходящем все остальные по красоте, план целой Вселенной в виде трех кругов».

Следовательно, Шарлемань раздобыл свою карту мира. Но зачем ему нужны эти города, так тщательно выгравированные на крышках столиков? Столики, конечно, могли показаться ему более полезными, чем настенные росписи вроде тех, что в Латеране. Но города служили определенной цели; они являли глазам Шарлеманя подлинное сходство Рима первого и второго (Константинополя), в котором он не бывал, но по- прежнему мог лицезреть. А его собственный город Ахен мог бы стать третьим Римом.

И все-таки, как бы ни совершенны были эти планы городов – а Эйнгард считал их замечательными и вполне достойными его героического короля, – они не раскрывали могучему варвару, что именно создало эти два Рима. Первый вырос случайно на холмах над илистым Тибром, здесь римские цезари контролировали торговлю на далеком море. Они называли его Наше море. И действительно, их империя никогда не развивалась вдали от Средиземного моря, которое ее поддерживало.

Потом великий император Константин перенес трон своей империи на Восток, в «город Константина», на перекресток внутренних морей и торговых путей трех континентов. Такое уникальное расположение защищало его от экономического гнета и нашествий варваров в течение почти трех столетий. И это вопреки императорам, многие из которых были сумасшедшими, неврастениками и явно неспособными управлять государством.

В Ахене Шарлемань находился далеко от моря, дававшего могущество и власть, и, кроме того, был лишен возможности торговать из-за арабских флотилий и византийского флота. Вокруг Ахена нельзя было возродить Римскую империю – только не среди косматых лесных жителей, путешествовавших по рекам в плетеных рыбачьих лодках, обтянутых кожей. Однако Шарлемань, будучи коронованным римским императором, отказался от Рима, Равенны и даже от Павии. Он твердо намеревался сделать Экс своей столицей, а до сих пор он не терпел неудач в достижении задуманного.

Один взгляд на его будущую столицу обескуражил бы многих людей. Правда, речка Вюрм весело извивалась среди вязов зеленой долины. Рыбачьи лодки привозили рыбу на береговой рынок. Королевский дворец из серого камня венчал покатый холм, а его колонны из пурпурного порфира и зеленого мрамора слабо напоминали Равенну. Однако его восьмиугольная базилика не очень-то напоминала церковь Святого Витали, несмотря на затраченный труд. В отсутствие короля у рабочих закончилась мозаика, и они вмазали в стены раскрашенные кусочки камня. Кроме того, королевский мраморный трон в галерее с колоннадой был вытесан таким маленьким, что Шарлемань с трудом мог в него втиснуться. Церковь Девы Марии фактически была не больше часовни, и паломники уже прозвали Ахен Часовней.

В церкви Святого Петра он обратил внимание на то, как церковное облачение и церковная утварь придают пышность и величие дому Всевышнего, особенно при ярком освещении. «Он украсил прекрасную базилику в Ахене-Часовне, – усердно объясняет Эйнгард, – золотыми и серебряными светильниками, оградой и дверями из чистой меди. И он натащил туда множество золотой и серебряной посуды и столько нарядной одежды, что даже привратникам не было нужды исполнять свои обязанности в повседневной одежде. Он прилагал массу стараний, чтобы улучшить пение в церкви, поскольку сам был искушен в этом, хотя и не пел на людях, разве что тихим голосом или в хоре с другими».

Вместе с тем яркие украшения и красивые мантии не могли изменить особенности этой девятилетней столицы будущей империи. Поскольку придворные путешествовали вместе с Шарлеманем в сопровождении своих семей и слуг, то, когда бы король ни покидал Ахен, тот становился безлюдным городом. С другой стороны, когда Шарлемань возвращался, город начинал гудеть, словно пчелиный улей, люди сновали взад- вперед, устанавливая прилавки на рынке и хижины вокруг жилищ сеньоров. Приезжие разбивали свои шатры на склоне холма, и приходилось выставлять охрану, чтобы не допустить их на освященную землю кафедрального и еврейского кладбищ.

Такое скопище благородных людей, в свою очередь, привлекало торговцев из Испании, резчиков по дереву из Серебряного города, жонглеров и фокусников из кабаков и таверн и сотни людей отовсюду, у кого были какие-нибудь просьбы к новому императору. Коренные франки восприняли возведение в сан Шарлеманя не моргнув глазом; не понимая, что это значит, они тем не менее пили за это событие и прославляли своего короля. Когда он осмотрительно позаботился о том, чтобы все свободные люди старше 12 лет принесли ему новую клятву в верности «как цезарю», все охотно дали такую клятву. Разве не сын Пипина, Арнульфинг, достоин быть императором, а также цезарем? Они желали только заново поднять его на своих щитах по доброй германской традиции.

Шарлемань устранил сезонную особенность Ахена, сделав его своим постоянным домом. После этого хижины стали крепкими каменными зданиями, а состоятельные сеньоры превратили соседние фермы в свои виллы. Отжившие свое римские казармы превратились в постоялые дворы для паломников.

Почти тотчас вести из Италии подняли настроение у жителей нового Ахена. Сказочный зверь – слон – прибывал с Востока к Шарлеманю! Секретарь императора Эркамбальд отправился в Италию, чтобы подготовить большой корабль для перевозки гигантского зверя на христианскую землю. Эйнгард добавил, что слона звали Абу-л-Аббас и что его послал Шарлеманю Харун ар-Рашид, царь Персии или, по меньшей мере, царь всего Востока, за исключением Италии.

Но почему, спрашивали Эйнгарда, прислали только одного слона?

– Харун прислал единственного, которого имел, – мудро объяснил Эйнгард.

Как и прибытие органа, появление Абу-л-Аббаса было отмечено монахом-хронистом: «В октябре Исаак, торговец-еврей, прибыл из Африки со слоном в порт Лигурию; а так как они не могли перейти через Альпы в разгар осенних и зимних бурь, они провели зиму в Верчелли».

Похоже, что Шарлеманя информировали о передвижении слона Абу-л-Аббаса, которому окольным путем пришлось огибать враждебную византийскую территорию. К тому времени правитель Франкского государства нашел удовлетворительное решение вопроса о замене ненавистного ему титула «Август, император римлян». Он объявил, что «правит Римской империей на Западе». Это было в достаточной степени правдиво и понятно.

Однако с новыми монетами у него возникли трудности. Как и печать, монета должна иметь точный титул. В конце концов он остановился на имени Carolus Imperator – он действительно Карл и император. На одной монете, отчеканенной в Риме, была надпись «Возродитель Римской империи». Он отчеканил другую в Ахене с надписью «Christian Religion».

Таким способом, благодаря девизам на монетах, государственные деятели в Риме провозгласили, что он возродит Римскую империю, он же заявил, что будет защищать христианскую религию.

Как раз в 802 году Константинополь выставил на посмешище новоиспеченного цезаря.

Шарлемань ожидал этого. Хотя королю и не хватало воображения, он без труда представил себе, как императорский двор в Константинополе отнесется к новостям о его коронации в Риме в качестве императора. Эти византийцы наверняка придут в ярость. Так же как он сам пришел бы в ярость, если бы какой-нибудь граф из Тюрингии посягнул на его трон. Но каковы будут их действия? Шарлемань боялся их насмешек больше, чем их гнева. Он слишком хорошо знал собственную неловкость, чтобы терпеть любое осмеяние.

Тем не менее, когда прибыли византийские послы, они были очень любезны. Стройные, в своих накрахмаленных мантиях, они низко поклонились Шарлеманю и на выразительном греческом языке назвали его великим королем, самым христианским из всех монархов и победоносным владыкой Запада. Они не употребили титул «басилевс»[36], что значило для них «император». Нет, они не приветствовали его как равного императрице Ирине.

Вместо этого они предложили дружбу и добрую волю императрицы. Более того, в завуалированных выражениях послы намекнули, что праведница Ирина – обожаемая своим народом, которому она возвратила священные образы, – могла бы быть расположена выйти за него замуж. Такой брак мог бы объединить Запад и Восток уцелевшего римского мира.

После смерти Лютгарды Шарлемань так и не женился. Была только одна миловидная женщина из Франкфурта, приходившая к нему в спальню.

Неужели Ирина действительно предлагает таким способом объединить их троны? Она была гречанкой.