светом и тьмой!

В самой библиотеке он заметил Эйнгарда, теперь уже зрелого мужчину, склонившегося над Светониевыми жизнеописаниями 12 цезарей с интимными подробностями.

– Его величество, наш прославленный император, – пояснил Гном, – так похож на Цезаря Августа, первого из римских императоров.

– Он похож на самого себя!

Адальгарду, громко читавшему вслух размеренные строки язычника Вергилия, Алкуин негодующе заметил:

– Зачем ты поддаешься этому сатанинскому очарованию?

Все же, бредя и прихрамывая вдоль книжных полок и трогая драгоценные переплеты книг, изготовленные им самим, он наклонял голову, словно прислушиваясь.

– Ах, в них столько мелодий, – оправдывался он, – и в тишине они молча поют для нас.

Именно из-за книг Шарлемань ни за что не хотел отпускать на покой Алкуина, о чем тот давно мечтал, в монастырь бенедиктинцев в Фульде. Столько еще нужно было проверять, что только Алкуин мог с этим справиться.

Когда этот престарелый человек написал для императора оду Михаилу, архангелу карающего меча, Шарлеманя озадачила последняя строка.

– Твой учитель выбрал эту мелодию для своего императора.

К тому времени дворцовая школа воспитала новое поколение, от которого ждали проявлений ума, находчивости, сообразительности – вопреки недовольству Алкуина. Ее ученики заполонили монастыри в далеких землях. В Туре Алкуин не мог удержаться от того, чтобы убедить паломников и студентов из Ирландии и Британии увидеться с императором, который их накормит и защитит. Пусть они выскажут свои чаяния неутомимому пастырю христианского народа.

Так много островитян находили путь в обитель Святого Мартина, что монахи жаловались на «этих бриттов, роящихся, как пчелы в улье».

Кстати, один из учителей в дворцовой школе был ирландцем. И между хитрыми и ловкими островитянами и несговорчивыми коренными жителями неизбежно вспыхивали ссоры и раздоры. Котелок умов Шарлеманя кипел под крышкой годами, и теперь содержимое пошло через край. И начал это Теодульф, заявивший, что встретится лицом к лицу с шотландцем, «когда волк поцелует мула».

Молодой священник, признанный виновным в преступлении в Орлеане, городе Теодульфа, бежал, чтобы найти убежище у алтаря Святого Мартина в Туре, городе Алкуина. Духовенство Тура не выдало его. Когда Теодульф послал вооруженных чиновников, чтобы извлечь беглеца из церкви, жители Тура забили в набат и высыпали на улицы, готовые сражаться. Алкуин со своими монахами уберег чиновников Теодульфа, но выдать беглеца отказался. Алкуин сразу же отправил Шарлеманю письмо, в котором выразил свою точку зрения на это дело: бежавший священник имел право на убежище и на апелляцию к императору.

Шарлемань смотрел на это по-другому.

– Письма от Теодульфа я получил за день до твоего, – ответил он. – Ты нарушаешь порядок в моих владениях… Напрасный труд рассказывать мне, как святой Павел апеллировал к Цезарю. Святой Павел не был виновен, подобно этому священнику. Пусть он вернется к Теодульфу. Мы удивлены, что ты посчитал себя правым, поступая наперекор нашей воле.

Монарх христианского Франкского государства недвусмысленно дал понять, что отвергает право убежища, если оно противоречит установленному порядку его правления. Он был очень рассержен, потому что обрушился на Алкуина за внесение разногласий между «двумя учеными мужами, Отцами Церкви». И он нанес своему пожилому учителю неприятный удар, назвав братию Святого Мартина «слугами дьявола».

В эту резкую обличительную речь вкралось растущее предупреждение Шарлеманя против монашеской системы, отнимавшей у него юношей и позволявшей им – так он считал временами – вести изнеженную жизнь.

А теперь светская паства монастыря Святого Мартина доставляла немало беспокойства Алкуину своей привычкой рыскать в поисках вина и женщин за стенами обители. Он сразу же призвал авторитет и власть Шарлеманя в данном вопросе, но не согласился на осуждение своих монахов и своей церкви. Алкуин возразил, что знает братию обители Святого Мартина лучше, чем те, кто ее обвиняет. Если на то пошло, в большей степени виновны были те, кто приехал из Орлеана и пытался вломиться в церковь. И еще: «Я так долго служил, и все тщетно… если меня обвинять в предательстве и на старости лет… Все золото франков не могло бы заставить меня организовать такие опасные беспорядки в лоне церкви».

Между тем неумолимый Шарлемань отправил «государственных посланцев», чтобы те с корнем выкорчевали зло в Туре. Алкуин не колеблясь отослал нескольких юных монахов искать спасения от «разящего гнева Теодульфа» в далеком краю, в Зальцбурге у архиепископа Арно.

Подобное столкновение сильных умов по вопросу власти и прав человека являлось признаком пробуждения активной работы мысли.

В этом кипящем котле народов, который представляла собой страна франков, начиналось возрождение. До сих пор на дорогах Франкского государства нельзя было увидеть ни одного менестреля, встречались только паломники, посещавшие новые храмы; для принцев художники не писали портретов, а скульпторы не создавали своих творений. Неловкие руки вырезали из дерева по образцам, скопированным с византийских изделий из слоновой кости, а золотых дел мастера изготовляли мелкую посуду, похожую на ту, что была в сокровищнице аваров; женщины на ткацких станках копировали рисунки из четырех евангельских сборников Шарлеманя. В монастыре в Реймсе монахи с новым рвением принялись писать портреты как в жизни.

Прямолинейно, но, без сомнения, энергично западный дух начал выражать себя в стремлении к лучшей жизни, которую мы знаем как каролингский ренессанс, что попросту означало возрождение под властью Карла. Каким трудным был этот процесс, описано в манускриптах той эпохи.

То, что напечатано и читают сегодня, мы принимаем на веру. Однако 15 веков назад с окончанием bonae literae[37] римлян наблюдалась полная неразбериха в рукописях, которые сначала неумело переписывали с греческого и римского, а после друг у друга. Ко времени правления династии Меровингов письменность, как и мыслительный процесс, упала до самого низкого уровня.

В течение этого периода невежества Средних веков письменность сохранялась только в монастырях и, в очень примитивной форме, в секретариатах некоторых королевских дворов. Будучи рассеянными по широкой территории, эти центры выживания выработали собственную манеру письма. Больше не существовало образца, с которым можно было бы работать, и переписчики, с пером в руке склонившиеся над кусками выскобленной овечьей шкуры в плохо освещенных помещениях, естественно, создавали то, что было легче для них, а не то, что было легче прочесть. Обычно только переписчик мог читать то, что сам написал.

Конечно, многие из них видели большие прямоугольные латинские буквы, вырезанные на стенах или гробницах – вроде надгробного языка. Но для того чтобы написать целую книгу прописными буквами, требовался немалый труд, не говоря уже о лишнем расходе драгоценного пергамента. Угловатые прописные буквы хорошо подходили для заголовка на странице; страницу они писали по-своему, курсивом. Даже в канцелярии папы римского выработали дрожащий почерк, который могли расшифровать только посвященные. Кое-что из замечательного древнеримского письма сохранилось в Ирландии и превратилось в изящное, изолированное от всех письмо в Лидисфарне.

Между тем несколько испанских монастырей использовали аккуратную, но совершенно непохожую на остальные манеру письма визиготов, а беневентанскиемонастыри выработали мелкий почерк, где все буквы писались слитно, и это вполне удовлетворяло беневентанцев. Сложность состояла в том, что сами буквы в разных местах писались по-разному, а ирландцы вообще создали свой собственный алфавит, который потом распространяли миссионеры вроде Галла и Колумбана в самых глухих местах Франкского государства.

И тогда в одном монастыре, в Корби, где занимался исследованиями Адальгард, вывели что-то вроде общего знаменателя в письменности, отчасти под влиянием древних римлян, отчасти под влиянием кельтов. (Все это время письменность Константинополя оставалась достаточно понятной и разборчивой, но это была греческая письменность, вряд ли когда-либо вызывавшая интерес на Западе.) Терпеливо переписывая свои книги, писцы в Корби натолкнулись на способ письма, известный как минускул [38], с двумя существенными преимуществами. Строчные буквы, достаточно маленькие, легко выводились пером, одновременно сохранялась четкая форма больших, прописных букв (маюскулов). Почерк