какой-то ерундой, именуемой «стрептолизином» и не имеющей ничего общего с коктейлями, автомобилями, стальными ветряными двигателями или страховыми операциями.

Однажды вечером, недели через две после разрушения домов Мак-Кендлес, Мартин засиделся в лаборатории. Он даже не производил опытов, которыми мог бы развлечь Группу — показать, как от колоний бактерий мутнеет жидкость или как вещества вдруг меняют окраску. Он просто сидел за столом, углубившись в таблицу логарифмов. Леоры не было, и он бормотал:

— Черт, надо ж ей было как раз сегодня взять и заболеть?

Тредголд, Шлемиль и их жены затеяли «вылазку» в Старое Сельское Подворье. Они позвонили Мартину на квартиру и узнали, где он. С переулка за Сити-холлом они заглянули к нему в окно и увидели его, мрачного и одинокого.

Тредголда осенило вдохновение:

— Вытащим парня, пускай встряхнется. Сперва слетаем домой, намешаем коктейлей и привезем сюда — устроим ему приятный сюрприз.

Через полчаса Тредголд шумно ворвался в лабораторию.

— Так-то вы проводите весенний лунный вечер, о юный Эроусплин! Едем с нами, потанцуем. Живо! Шапку в охапку!

— Черт возьми, Клэй! Я бы рад, но, право, не могу. Должен работать; ну, просто никак не могу.

— Вздор! Бросьте ерундить! Вы и так заработались. Гляньте, что вам принес папаша. Будьте паинькой. Опрокиньте два-три коктейля, и вы увидите вещи в новом свете.

Мартин показал себя паинькой, но вещей в новом свете не увидел. Тредголд не слушал никаких возражений. Мартин продолжал отнекиваться, сперва ласково, потом немного жестко. Под окном Шлемиль нажал кнопку автомобильного рожка и не отпускал. Настойчивый, выматывающий нервы рев вырвал у Мартина крик:

— Ради бога, выйдите и велите ему прекратить, прошу вас. И оставьте меня в покое! Я сказал вам, что должен работать!

Тредголд широко раскрыл глаза.

— Я, конечно, уйду. Я не привык навязываться людям со своим вниманием. Извините за беспокойство!

Пока до сознания Мартина дошло, что надо бы извиниться, автомобиль укатил. На другой день и всю неделю он ждал, чтобы Тредголд позвонил ему, а Тредголд ждал, что позвонит Мартин, и кольцо неприязни смыкалось все теснее. Леора и Клара Тредголд виделись раза два, но обеим было не по себе, и через две недели, когда у Тредголдов обедал самый видный врач города и нападал на Мартина, называя его самонадеянным молодым человеком с узким кругозором, Клэй и Клара Тредголд слушали и соглашались.

Оппозиция против Мартина сразу возросла.

Многие врачи настроились против него не только потому, что он расширял бесплатное лечение, но и потому, что он редко искал их помощи и никогда — совета. Мэр Пью считал его бестактным. Клопчук и Ф.Кс.Джордан обвиняли его в подкупности. Репортеры его не любили за скрытность и резкие выпады. А Группа перестала его защищать. Мартин более или менее замечал рост враждебных сил, и ему рисовалось, как сплачиваются за ними сомнительные дельцы, продавцы фальсифицированного молока и мороженого, владельцы антисанитарных лавчонок и грязных доходных домов, люди, всегда ненавидевшие Пиккербо, но не смевшие на него нападать по причине его популярности, — они сплотятся и общими усилиями сокрушат Отдел Народного Здравоохранения… В эти дни он оценил Пиккербо и, как солдат, полюбил свой Отдел.

Мэр Пью дал Мартину понять, что ему во избежание неприятностей лучше подать в отставку. Мартин не желал подавать в отставку. И не желал он также искать поддержки у сограждан. Он исполнял свою работу, опираясь на неколебимое спокойствие Леоры, и старался не замечать гонителей. Но не мог.

В газетах фельетоны и заметки в три строки «от редакции» высмеивали его тиранию, невежество, неопытность. Умерла, после того как полечилась в больнице, старуха, и следователь стал поговаривать, что виноват «этот птенец — помощник нашего всемогущего блюстителя здоровья». Кто-то пустил прозвище «Школьник-падишах», и оно прилипло к Мартину.

В пересудах за «деловыми завтраками», на заседаниях Ассоциации Родителей и Педагогов, в присланном мэру единственном протесте с откровенной подписью Мартину ставили в вину слишком строгую проверку молока и недостаточно строгую проверку молока; попустительство в отношении лиц, не убирающих мусор, и травлю не знающих отдыха метельщиков и мусорщиков; а когда в Чешском квартале появился случай натуральной оспы, высказывалось и такое суждение, что Мартин самолично пришел и привил болезнь.

Как ни смутно было представление горожан о недостатках Мартина, раз утратив веру в него, они ее утратили бесповоротно и с упоением подхватили самопроизвольно возникший слух, что он предал своего благодетеля, их любимого доктора Пиккербо, обольстив Орхидею.

Этой волнующей чертой — безнравственностью — он восстановил против себя все почтенные церкви. Пастор церкви Джонатана Эдвардса оживил свою проповедь «Греховность в капищах Ваала» упоминанием о человеке, «который, подобно падишаху, каковым он себя возомнил, охраняет якобы город от воображаемых опасностей и в то же время заигрывает с тайным пороком, гнездящимся в сокровенных местах; который заключил союз с темными силами зла и мерзости и с грабителями, жиреющими за счет честных, но обманутых тружеников; который не может подняться, мужественный среди мужей, и сказать: я чист сердцем и руки мои чисты».

Правда, кое-кто из восхищенных прихожан подумал, что эта тирада метит в мэра Пью, другие же отнесли ее в адрес Ф.Кс.Джордана, но более прозорливые граждане увидели в ней смелое нападение на чудовище вероломства и разврата, на доктора Эроусмита.

Во всем городе только два священнослужителя его защищали: патер Костелло из ирландской католической церкви и раввин Ровин. Они, оказывается, были между собою в дружбе и оба недолюбливали пастора церкви Джонатана Эдвардса. Они старались вразумить свою паству. Каждый из них утверждал:

— Многие тут ругают исподтишка нашего нового директора Здравоохранения. Если вы хотите кого- нибудь обвинить, выступайте открыто. Я не желаю слушать трусливых намеков. И позвольте сказать вам: счастье для нашего города, что блюстителем народного здоровья он имеет честного и знающего человека!

Но их паства была бедна.

Мартин увидел, что ему конец. Он пробовал понять причину своей непопулярности.

— Дело не только в интригах Джордана, недовольстве Тредголда и подхалимстве Пью. Я сам во всем виноват. Я не умею обхаживать людей, и умасливать, и вытягивать у них обещания помочь мне заботиться об их же здоровье. И не могу я говорить им, как чертовски важна моя работа, уверять, что я один спасаю их всех от неминучей немедленной смерти. Очевидно, чиновник демократического государства должен поступать именно так. Все равно не желаю! Но мне необходимо что-нибудь измыслить, или они сокрушат весь Отдел.

Его осенила мысль. Пиккербо, будучи здесь, сумел бы раздавить — или ласково задушить — оппозицию. Он вспомнил прощальные слова Пиккербо: «Ну, мой мальчик, хоть я уезжаю в Вашингтон, но эта работа всегда остается так же близка моему сердцу, как была, и если вам действительно понадобится моя поддержка, пошлите за мною — я брошу все и приеду».

Мартин написал, давая понять, что очень нуждается в его поддержке.

Пиккербо ответил с первой же почтой — добрый, старый Пиккербо! Но ответ его гласил:

«Не могу выразить, как я огорчен, что в настоящий момент не имею никакой возможности уехать из Вашингтона, однако я уверен, что, привыкнув смотреть на все чересчур серьезно, вы преувеличиваете силу оппозиции. Пишите мне без стеснения в любое время».

— Я расстрелял последний заряд, — оказал Мартин Леоре, — теперь мне крышка. Мэр Пью выставит меня, как только вернется с рыбной ловли. Я опять обанкротился, моя дорогая.

— Ничего ты не обанкротился, и ты должен съесть эту соблазнительную отбивную котлету. А что, нам теперь делать?.. Так или иначе, нам все равно пора сниматься с якоря — я не люблю засиживаться на одном месте, — сказала Леора.

— Что предпринять? Не знаю. Я, пожалуй, мог бы получить работу у Ханзикера. Или вернуться в Дакоту и взяться за частную практику. Больше всего мне хотелось бы сделаться фермером и завести большую