двустволку и сгонять со своей земли всех почтенных христиан. Но пока что я намерен остаться здесь. Я еще могу одержать победу, если произойдут два-три чуда и вмешается божественное провидение. Господи, как я устал! Не пойдешь со мною вечером в лабораторию, Ли? Я не засижусь, вернусь рано, правда — к одиннадцати или даже раньше.

Он закончил свою статью о стрептолизине и урвал день, чтобы съездить в Чикаго и переговорить с редактором журнала «Инфекционные заболевания». Смутные чувства владели им, когда он выезжал из Наутилуса. Он вспомнил, как радовался когда-то, что вырвался из Уитсильвании и едет в большой город Наутилус. Круг времени смыкается, прогресс сводится к нулю, и он, Мартин, запутался в пустоте.

Редактор похвалил его статью, принял ее и предложил только одну поправку. Обратный поезд отходил не скоро. Мартин вспомнил, что в Чикаго проживает Ангус Дьюер: работает у Раунсфилда — в частной клинике врачей-специалистов, делящих между собой расходы и прибыль.

Клиника занимала четырнадцать комнат в двадцатиэтажном здании, построенном (или так во всяком случае запомнилось Мартину) из мрамора, золота и рубинов. Приемная, вся тяготеющая к огромному камину, напоминала гостиную какого-нибудь нефтяного магната, но отнюдь не была местом отдохновения. Молодая женщина у входа спросила у Мартина его адрес и на что он жалуется. Сверкающий пуговицами юный паж подлетел с его запиской к сестре, которая помчалась во внутренние апартаменты. До появления Ангуса Мартину пришлось посидеть четверть часа в меньшей, более богатой и еще более угнетающей приемной. За это время он настолько проникся благоговейным трепетом, что согласился бы на любую операцию, какую раунсфилдским хирургам заблагорассудилось бы ему предложить.

Ангус Дьюер был достаточно важен в университете и в Зенитской Городской Больнице, но теперь его самоуверенность в десять раз возросла. Он принял Мартина приветливо; он предложил ему пойти в кафе таким тоном, точно и в самом деле был почти готов пойти с ним в кафе; но рядом с ним Мартин чувствовал себя молодым, неотесанным, бездарным.

Ангус покорил его, проговорив задумчиво:

— Эрвинг Уотерс? Из Дигаммы? Боюсь, что я такого не помню. Ах, да, как же — один из тех медных лбов, что составляют проклятие каждой профессии.

Когда Мартин обрисовал в общих чертах свой конфликт в Наутилусе, Ангус предложил:

— Поступай к нам патологом. Наш через две-три недели уходит. Ты отлично справишься с работой. Сколько ты получаешь — три с половиной тысячи в год? Здесь, полагаю, я мог бы устроить тебя для начала на четыре с половиной, а со временем ты стал бы у нас пайщиком и участвовал бы в прибылях. Дай мне знать, если надумаешь. Раунсфилд просил меня подыскать человека.

С такой возможностью в запасе и с нежностью к Ангусу Мартин вернулся в Наутилус к открытой войне. Когда приехал мэр Пью, он не уволил Мартина, но поставил над ним полномочного директора, друга Пиккербо, доктора Биссекса, футбольного тренера и санитарного директора из Магфорд-колледжа.

Доктор Биссекс первым делом уволил Руфуса Окфорда, потратив на это пять минут, вышел, прочитал доклад в ХАМЛе, затем ввалился опять в Отдел и предложил Мартину подать в отставку.

— Как бы не так! — сказал Мартин. — Будьте честны, Биссекс. Если вы хотите меня вышибить — вышибайте, но действуйте напрямик. В отставку я не подам, а когда вы меня прогоните, я, пожалуй, подам в суд, и, может быть, мне удастся пролить некоторый свет на вас, на нашего почтенного мэра и на Фрэнка Джордана, чтобы вам тут больше не давали разваливать работу.

— Что вы, доктор, что за выражения! Я вас, конечно, не гоню, — сказал Биссекс тоном педагога, привыкшего разговаривать с трудными студентами и с нерадивыми футболистами. — Оставайтесь у нас сколько вам будет угодно. Только в целях экономии я сокращаю вам жалованье до восьмисот долларов в год!

— Прекрасно, сокращайте, и будьте вы прокляты, — сказал Мартин.

Это прозвучало чрезвычайно эффектно и оригинально, но показалось далеко не столь великолепным, когда Леора и Мартин подсчитали, что, связанные договором с домохозяином, они при самой мелочной экономии не могут прожить меньше чем на тысячу в год.

Избавленный от ответственности, Мартин начал составлять собственную фракцию в целях спасения Отдела. Были завербованы раввин Ровин, патер Костелло, Окфорд, решивший остаться в городе и перейти на частную практику, секретарь Совета Профсоюзов, один банкир, считавший Тредголда слишком легкомысленным, и дантист школьной амбулатории — превосходный малый.

— С такими союзниками можно кое-чего добиться! — захлебываясь, говорил он Леоре. — Я не намерен уступать. Я не позволю превратить ОНЗ в ХАМЛ. Биссекс такой же пустобрех, как и Пиккербо, только без его энергии и честности. С ним я расправлюсь! Я не чиновник по натуре, но мне уже рисовался в мечтах новый ОНЗ, не газообразный, а твердый, который действительно спасал бы детишек и предотвращал эпидемии. Я не отступлю! Вот увидишь!

Его сторонники подняли на ноги Торговый клуб и одно время были уверены, что их поддержит старший репортер «Пограничника», «как только ему удастся вдохнуть в шефа мужество полезть в драку». Но воинственность Мартина подрывало чувство стыда. У него постоянно не хватало денег на оплату счетов, а он не привык уламывать обозленных бакалейщиков, получать письма с назойливыми напоминаниями о долге, спорить, стоя в дверях, с обнаглевшими кредиторами. Ему, который несколько дней тому назад был видным должностным лицом, приходилось терпеть, когда ему кричали: «Ладно! Нечего там! Платите немедленно, или я иду за полисменом!» Когда стыд перерос в ужас, доктор Биссекс неожиданно сократил ему жалованье еще на двести долларов.

Мартин ураганом ворвался в кабинет мэра, чтобы потребовать объяснений, и увидел сидевшего с мистером Пью Фрэнка Кс.Джордана. Было ясно, что они оба знают о вторичном сокращении жалованья и считают это превеселой штукой.

Мартин собрал свою фракцию.

— Я подам в суд! — бесновался он.

— Прекрасно, — сказал патер Костелло, а раввин Ровин добавил:

— Дженкинс, адвокат-радикал, поведет ваше дело безвозмездно.

Но мудрый банкир остановил их:

— Вам не с чем идти в суд, пока вы не уволены без уважительной причины. По закону Биссекс вправе сокращать вам жалованье сколько ему угодно. Городское уложение предусматривает твердый оклад только для директора и санитарных инспекторов — больше ни для кого. Вам не на что жаловаться.

С мелодраматическим жестом Мартин возразил:

— Вы скажете, мне не на что жаловаться, когда у меня на глазах разваливают Отдел?

— Не на что, раз городу это все равно.

— Хорошо! Но мне-то не все равно! Умру с голоду, а в отставку не пойду.

— Вы умрете с голоду, если не подадите в отставку, а с вами и ваша жена. Мой план такой, — продолжал банкир, — вы займетесь здесь в городе частной практикой; я дам вам средства на оборудование кабинета и на прочее, а когда придет время — через пять, через десять лет, — мы все опять сплотимся и поставим вас полномочным директором.

— Десять лет ждать… в Наутилусе? Не могу! Я выдохся. Я полный банкрот — в тридцать два года! Подам в отставку. Пущусь снова странствовать, — сказал Мартин.

— Я знаю, что полюблю Чикаго, — сказала Леора.