Но в тряском вагоне, который едет по Кольцевой линии в Южный Кенсингтон, шум колес уже звучит для Фреда предостережением. А вдруг у Розмари гости? Или она сменила замок? А вдруг увидят соседи и вызовут полицию? «ПРОФЕССОР ИЗ АМЕРИКИ ПЫТАЛСЯ ОГРАБИТЬ ДОМ ЗВЕЗДЫ В ЧЕЛСИ».
Фред в нерешительности стоит на станции метро «Южный Кенсингтон», но тут замечает указатель «К музеям» и вспоминает, что за пять месяцев в Лондоне так и не зашел в Музей Виктории и Альберта и не увидел знаменитое собрание мебели и предметов быта восемнадцатого века. Пожалуй, самое время пойти. Заодно и подумает. Если не получится увидеть Розмари, хотя бы время будет потрачено не зря.
Через пять минут из теплого, солнечного города Фред попадает в прохладные, гулкие залы и коридоры Музея Виктории и Альберта. Там почти ни души — по-видимому, оттого, что день выдался на удивление погожий. Тысячи предметов искусства пылятся без дела в полумраке, и лишь иногда сквозь узкое готическое окно пробивается косой неяркий солнечный луч и выхватывает из темноты резной средневековый сундук или серебряный чайник эпохи короля Георга. Но в душе Фреда — ни единого проблеска света, там холодно и сумрачно, как и прежде. Со всех сторон его окружают прекрасные, совершенные творения, лучшие из лучших, но ничто не трогает его сердца. В просторных залах он видит не сокровища, не роскошь, не живую историю. На его взгляд, они вычурны, безвкусны, набиты дорогой рухлядью. Как сказали бы Розмари и ее друзья, к Англии он охладел. Особенно тягостным кажется ему Лондон, где некуда деваться от памятников старины. Город населен призраками, отягощен грузом прошлого, как сам Фред — историей любви к Розмари и ее собственным прошлым.
В эти последние лондонские недели Фред был точно так же одинок и отрезан от мира, как и в первый месяц. Он не говорил по-настоящему ни с одним англичанином — разве что спрашивал дорогу, не видел никого из тех людей, с кем познакомила его Розмари. Точнее, никого из них не видел воочию. На телевидении и в газетах они повсюду: вещают об анатомии человека и о международном праве; играют в фильмах и спектаклях; рассуждают о событиях культурной жизни; дают интервью; любезно и со знанием дела отвечают на трудные вопросы в телеиграх и новостях. Стоит Фреду взять в руки журнал — всякий раз кто-то из них толкует, как судить о творчестве Джона Констебля, готовить спаржу или бороться с гонкой вооружений. Если их не цитируют напрямую, то на них ссылаются — как в той гадкой статье в «Прайвит Ай», где говорится, что «леди Розово-Вредная (прозвище, данное Розмари Рэдли желтой прессой) порвала со своим янки», далее следует длинный список тех, с кем она еще порвала. С некоторыми из них Фред даже встречался, но и вообразить не мог, что это бывшие любовники Розмари.
Разумеется, у нее было прошлое, думает Фред, с тяжелым сердцем блуждая по длинной галерее, где выставлена мебель эпохи позднего Возрождения, а в глубине смутно вырисовывается громада с колоннами — судя по надписи на табличке, «Большая Уэрская кровать», где умещались до двенадцати человек. Конечно, у нее было прошлое. Но когда в журнале пишут, что ты один из многих… Стиснув зубы, Фред снова смотрит на Большую кровать и думает о Розмари и ее любовниках. Здесь, между витыми столбами, хватит места для всех, о ком пишет «Прайвит Ай», и не только для них. Понятное дело, их было еще больше, и Фред всего лишь последний из них… пока еще последний. А может быть, уже и нет. Он невольно представляет, как Розмари, в светлой атласной ночной сорочке с кружевными бабочками, резвится на Большой кровати с дюжиной голых незнакомых мужчин. Руки, ноги, члены, ягодицы… спутанные бледно- золотистые волосы… смятые, испачканные простыни… клубок тел, запах секса…
Чтобы прогнать прочь видение, Фред подходит ближе, дотрагивается до парчового, без единой морщинки, покрывала и в ужасе отдергивает руку: Большая Уэрская кровать тверда как камень.
А что тут удивительного? Строго говоря, это уже не кровать. На ней больше не будут ни спать, ни заниматься любовью. Никто больше не сядет на эти дубовые стулья с высокими спинками, обитые малиновым бархатом, теперь выцветшим до розового. От седалищ наших современников их теперь защищает грязный золотистый шнурок. Расписные кубки в стеклянных шкафах никогда больше не наполнятся ни водой, ни вином; не положат больше на оловянные тарелки старый добрый английский ростбиф.
Художественные музеи — другое дело. Скульптуры и полотна по-прежнему служат своей истинной цели: радуют людей, объясняют мир, помогают строить будущее. Они продолжают жить, они бессмертны, а вся эта рухлядь мертва; нет, хуже — спит вечным сном, как и его страсть к Розмари Рэдли. Есть что-то жуткое и бессмысленное в этой огромной викторианской лавке древностей. Стулья, блюда, скатерти, ножи, часы — столько, что и не счесть, — застыли здесь навеки, ненужные, бесполезные, как и его страсть к Розмари и любовь к Ру.
Фреду вдруг становятся отвратительны тысячи застывших вещей, которые обступили его со всех сторон, и он идет прочь, потом пускается бегом по лестнице к выходу. Оказавшись снаружи гигантского мавзолея цвета шоколада, Фред жадно глотает свежий воздух, вдыхает запах бензина и скошенной травы. Ну и что теперь делать? Забрать вещи у Розмари или пусть они спят вечным сном у нее дома, как в Музее Виктории и Альберта?
Если бы Розмари была в Лондоне… если бы проклятый ключ нашелся еще до ее отъезда… можно было бы нагрянуть к ней и без приглашения, войти в дом, поклясться в любви и доказать ее на деле, уверить, что не разлюбил. Боже милостивый, как можно разлюбить Розмари?
Надо было пойти к ней сразу после ссоры… Или тогда, две недели назад, на радиостанции… нужно было набраться смелости, пройти в студию вслед за кем-нибудь, разыскать Розмари, сказать ей… Как вышло, что он сделался таким медлительным и осторожным, стал так чтить правила, условности и общественное мнение — словом, превратился в настоящего англичанина?
Полюбуйтесь: профессор одного из лучших американских университетов, двадцати девяти с лишним лет, шести с половиной футов роста, стоит как дурак возле Музея Виктории и Альберта, переминается с ноги на ногу, не может пойти забрать какой-то несчастный свитер. Духу у него не хватает! «Ну же, не трусь, как слюнтяй-англичанин», — подгоняет себя Фред и бодрым шагом направляется к югу, в сторону Челси.
Спустя двадцать минут, на Чейн-сквер, Фред понимает, отчего ему так не хотелось идти. Дом все тот же, до боли знакомый, и не верится, что Розмари — настоящая, его Розмари, а не та, фальшивая, с радиостанции — не откроет сейчас сиреневую парадную дверь, не подставит ему личико для поцелуя. Совсем не хочется переступать порог этого дома, входить в знакомые комнаты незваным гостем. Если бы все не пошло наперекосяк — возможно, сегодня, сейчас… К горлу Фреда подступает комок, будто он проглотил мокрый воздушный шарик.
Пытаясь подавить это чувство и думать только о сером свитере, Фред поднимается по лестнице, звонит в дверь. В ответ на знакомый перелив звонка — ни звука.
— Розмари! — не выдержав, кричит Фред. — Розмари! Ты здесь?
Тишина. Фред снова звонит, ждет еще минуту-другую и вставляет ключ в замок.
В доме, как он и ожидал, тихо и сумрачно. Фред закрывает за собой дверь, нажимает на кнопку под золоченым столиком в прихожей, чтобы не взревела сигнализация, — он уже не раз отключал ее по просьбе Розмари.
Ставни в большой гостиной закрыты, но даже в полумраке видно, что в комнате все вверх дном. По полу разбросаны газеты и диванные подушки, на столах — неубранные тарелки и бокалы. Похоже, миссис Харрис в отпуске. Фред осматривается в поисках книги, но здесь ее не видно. Может, наверху?
Фред уже направляется в коридор, как вдруг слышит снизу шум — глухой стук и шарканье ног. Фред замирает, прислушивается. Неужели Розмари пустила жильцов? Или в доме воры и сигнализация не помогла? Бежать бы без оглядки, но ведь это трусость и слюнтяйство! Фред ищет глазами, чем бы вооружиться, хватает черный зонтик из китайской урны возле столика в коридоре. От кочерги проку было бы больше, зато если это не воры, то зонт сойдет за часть наряда. На улице, правда, солнечно, но многие лондонцы в любую погоду ходят с зонтами, как Гей и его современники ходили с тросточками.
До боли в пальцах сжимая бамбуковую ручку, Фред спускается по изогнутой черной лестнице. На нижнем этаже сквозь зарешеченное окно кухни, увитое плющом, сочится неяркий зеленоватый свет. В глубине кухни, в кресле-качалке, сидит женщина. Миссис Харрис, точно: голова повязана все тем же платком, рядом, у раковины, ведро со шваброй. На столе перед домработницей — бокал и недопитая бутылка, судя по всему, джина Розмари.
— Явился! — гаркает миссис Харрис грубым пьяным голосом, даже не повернув головы в сторону
