кухню? Ведь она не ожидала, что он придет. Если бы Фред не пришел, она бы точно так же сидела на кухне в одежде миссис Харрис и пила.
Что, если она не просто играла? Вдруг у нее был очередной «приступ ярости», как за ней, оказывается, водится? Если Фред не знает настоящей Розмари, то, возможно, он не один такой? А знает ли сама Розмари, кто она на самом деле? Уж не сумасшедшая ли она?
Быть может, Розмари и раньше выпивала и у нее не раз случались эти «приступы ярости», что-то вроде нервного срыва? Не на это ли намекал Эдвин? Хотел предупредить Фреда?
Нет. Скорее всего, Эдвин просил о помощи, как и говорил. Успокоиться не мог, пока не взял с Фреда обещание «присматривать за нашей Розмари». А Фред не принял его слова всерьез и, разумеется, ни за кем не присматривал. Да и при всем желании не мог бы, потому что через каких-нибудь пару часов Розмари выставила его из дома. Так или иначе, Фред был уверен, что Розмари в присмотре не нуждается.
А не пришла ли пора о ней позаботиться? — гадает Фред, стоя на кухне с пакетом печенья в руках. Если она запила, или не в себе, или все сразу, за ней кто-то должен ухаживать. Только вот кто?
К трем часам ночи Фред уже выпил скотч, две бутылки пива и почти покончил с кислым белым вином. Он напился на Ноттинг-Хилл-Гейт, а Розмари напилась или сошла с ума в Челси. Нет уж, это слишком! Скорей бы домой, в Америку, скорей бы снова увидеть Ру. Но Ру теперь вряд ли захочет его видеть. Фред падает на кровать прямо в одежде и проваливается в сон.
Фред приходит в себя с хмельной головой, когда лучи полуденного солнца нагрели смятую постель. О еде даже думать противно. Фред долго стоит под душем, пытаясь унять боль в затылке, но толку мало. В голове лишь одна отчетливая мысль: до отъезда надо попросить кого-нибудь, чтобы присмотрели за Розмари. Фред берет в охапку грязную одежду, простыни, полотенца и тащит их в автоматическую прачечную. Пока белье плещется в стиральной машине, при одном взгляде на которую кружится голова, Фред звонит из автомата Эдвину Фрэнсису, но тот, наверное, еще не вернулся из Японии. Потом — Уильяму Просту на Би-би-си, чтобы узнать номер Пози или Нади. И наконец, Винни Майнер. Больше звонить некому. Не застав никого из них, Фред пробует дозвониться позже, но безуспешно — и так до самого вечера. Но он все звонит и звонит.
11
Жил на свете Наплевать.
И казнить его решили.
Сунули в большой котел
И к ужину сварили.
На педагогическом факультете Лондонского университета Винни Майнер слушает доклады конференции «Ребенок и литература» и все сильнее скучает. Тема интересная, и сначала выступала подруга Винни, замечательный рассказчик, но двое других докладчиков навели на нее неодолимую тоску. Первый — тучный доктор О. К. Смизерс, специалист по психологии обучения; вторая — строгая, скованная молодая женщина по имени Мария Джонс, которая посвятила жизнь изучению старинных книг по этикету.
Винни давно заметила, что большинство английских лекторов считают своим долгом развлекать слушателей и избегать ученых словечек, поэтому можно смело идти на любую публичную лекцию, если тема кажется занимательной. Однако Мария Джонс так волнуется, что ее почти не слышно, и о публике вовсе не думает, а доктор Смизерс до крайности самодоволен. Он, по собственному выражению, «получил всестороннее образование в США» и излагает свои банальности по-американски вкрадчиво и в то же время напыщенно. Как некоторые американские педагоги-теоретики, он говорит о Ребенке словно о некоем отвлеченном образе — вроде статуи Добродетели. У абстрактного Ребенка Смизерса — множество Потребностей, которые могут остаться «неудовлетворенными», и огромный Творческий Потенциал, который необходимо «развить», чтобы Ребенок — «он или она» — стал «полноценной личностью».
Выражение «полноценная личность» Винни всегда терпеть не могла, сегодня же оно вообще звучит как насмешка. Похоже, подразумевается сам Смизерс, чересчур раскормленный для жителя Британских островов. На родине Винни по статистике (точнее, по ее собственным наблюдениям) каждый третий мужчина за тридцать страдает ожирением. А здесь, в Англии, большинство остаются стройными, подтянутыми, но те немногие, кто все-таки полнеет, как будто по закону больших чисел, расплываются до безобразия. Точно так же, если голова у британца набита профессиональным жаргоном, это тоже переходит все границы.
Рассуждая на любимую тему, превысив установленные двенадцать минут, Смизерс провозглашает, что «нравственность» Ребенка необходимо пробуждать «ответственной литературой». Сложности и противоречия Современного Мира сказываются на Ребенке; «он или она» (Смизерс, видя, что в зале почти одни женщины, с самого начала использует эту неуклюжую уловку) должны обращаться за помощью к литературе.
Рассерженная Винни зевает. «Нет никакого Ребенка! — хочется выкрикнуть ей. — Есть
Насколько было бы веселей и интересней, будь мы все детьми, думает Винни. И, как с ней частенько бывает на скучных собраниях, пытается разогнать тоску, представляя, что все в зале вдруг вернулись в детство. Старшим из слушателей, в том числе и самой Винни, теперь лет по десять-двенадцать, а студенты и вовсе младенцы. И у всех, как только они преобразились, появляется одна и та же мысль: с какой стати сидеть в этом зале и слушать эту чушь? Докладчики и председатель за столом изумленно глядят друг на друга. Смизерс — толстый, серьезный шестилетний мальчуган — роняет на пол свои заметки. Маргарет, подруга Винни, — не по годам развитая девятилетняя девочка, наблюдательная, отзывчивая — наклоняется к Марии Джонс, утешает; той всего три года, но она уже болезненно застенчива. Маргарет вытирает Марии слезы, помогает ей спуститься с трибуны. В глубине зала возятся малыши-студенты: устраивают домики под перевернутыми стульями, царапают на стенах карандашами и мелом, возводят башни из учебников и тут же с радостным визгом их ломают.
Если бы какой-нибудь маленький проказник-бог (может быть, Ребенок — «Он или Она») сотворил такое чудо, думает Винни, всем от этого стало бы только лучше. Сама мысль о том, чтобы превратить детскую литературу в научную дисциплину, чтобы все самое свободное и вдохновенное в «Нашем Культурном Наследии» (как выражается Смизерс) задушить мнимой ученостью, высокопарной пошлостью и сомнительным анализом — психологическим, социологическим, ценностным, языковым, структурным, — заслуживает кары небесной.
Хотя работа дала Винни и кусок хлеба, и уважение, не говоря уж о счастливых месяцах в Лондоне, совесть профессора Майнер не совсем спокойна. У успеха науки о детской литературе — а значит, и у ее собственного — есть и своя изнанка. Винни порой кажется, будто она огораживает землю, бывшую когда-то ничейной. Сначала помогала протягивать колючую проволоку, потом рвала полевые цветы, чтобы исследовать их по всем правилам науки. Обычно Винни утешает себя мыслью, что ее осторожные, бережные руки не причинят вреда, но, глядя, как Мария Джонс, доктор Смизерс и им подобные режут на части дикую морковь и рвут с корнями гвоздику, чувствует и себя причастной к этому грязному делу.
Смизерс раскладывает свой гербарий, не спеша поливает мертвые цветы банальностями, липкими, как патока, и наконец усаживается на место, крайне довольный собой. С началом обсуждения поднимаются серьезные слушатели и на разные голоса, под видом вопросов к участникам произносят глубокомысленные речи, чтобы показать, какие они умные. Винни зевает, прикрыв рот ладонью, украдкой достает свежий нью-йоркский обзор новых книг, который купила в магазине Диллона по пути на конференцию. Улыбается, взглянув на одну из карикатур, и вдруг… о ужас! На титульном листе красуется реклама сборника очерков «С
