год), ядро оторвало ему руку. Его богатырский организм прекрасно перенес жестокую средневековую операцию, при помощи которой ему приставили железную складную руку, и он остался прежним забиякой до самой старости. Он приучился при помощи своей железной руки стрелять и бить копьем и был грозой своих соседей (в том числе города Нюрнберга) и проезжих купцов.

Гёте сохранил в докладе одного из рейтеров жене Гёца подлинный отрывок из записок своего героя, достаточно его характеризующий:

«Ехали мы ночью. Видим стадо с пастухом. Вдруг пять волков нападают на стадо и здорово его треплют. Наш господин рассмеялся и крикнул: „Желаю удачи, дорогие товарищи! Пусть и нам выпадет удача“. Хороший знак порадовал нас всех»²⁰.

Гёц был действительно волком. Грабеж был его ремеслом, а мелкие смелые стычки — его главным наслаждением. Ему, действительно, удалось нечто вроде поимки Вейслингена (личность выдуманная). Он взял в плен богатого графа Вальдека. Отпустил он его только по получении восемнадцати тысяч гульденов выкупа, суммы по тому времени чудовищной.

Гёц действительно стал во главе одного из крестьянских восстаний. Можно допустить, что он отчасти был вынужден это сделать. Но дело шло совсем иначе, чем в пьесе Гёте: Гёц довольно долго грабил все окружающее вместе с «бунтовщиками», беря себе львиную долю добычи, а потом попался и был посажен на два года в тюрьму. Теперь уж пришлось выкупать его. Выпущенный на свободу, он обязался жить безвыездно в своем замке Горнберг. Там он впал в великое ханжество и проводил время исключительно в обществе деревенского попа, получавшего от него плату за заботу о спасении его грешной души.

Не удивительно, что Маркс в своем известном письме к Лассалю по поводу драмы последнего «Франц фон Зикинген» называет Гёца «жалким индивидуумом»²¹. При этом он имел в виду, конечно, его социальную реакционность и близорукость. Сам Гёц в драме Гёте говорит о себе: «Они отняли у меня руку, потом замки и теперь хотят отнять то, что осталось, — самое слабое во мне — голову»²². Личной храбрости Гёца, его неугомонного сопротивления князьям, его колоритности Маркс своим отзывом не думал отрицать, так как сейчас же после этого он говорит, что Гёте доказал свое историческое чутье, выбрав героем именно Гёца.

Маркс сам доказывает этим (если бы это нужно было доказывать) свое литературное чутье. Он прекрасно знал, для чего Гёте нужен был Гёц. Гёте в то время совсем не понимал, что такое социальная революция, ограничивался разве неопределенным лозунгом «свобода», да и под этим лозунгом разумел больше всего свободу личности. Яркая индивидуальность, отстаивающая свою независимость от общества, — вот что интересовало тогда гердерианца Гёте. Для этой цели, по мнению Маркса, Гёц был пригоден, хотя с точки зрения революции он был «жалкой личностью».

Лассаль не понял и не мог понять этого места у Маркса. Он хватается за выражение «жалкая личность», но в выборе ее видит «отсутствие исторической и политической чуткости Гёте»²³.

Почему такое разногласие?

Героем своей драмы Лассаль выбрал фон Зикингена, зятя Гёца, более крупного рыцаря, мечтавшего одно время даже об императорской короне (в результате рыцарского переворота против князей), но провалившегося на этой авантюре.

Этот сюжет Лассаль затеял использовать очень своеобразно. Для него фон Зикинген настоящий революционер, и его «трагическая вина» заключается-де в том, что он действовал не прямо, а оппортунистически, — причем, по мнению Лассаля, оппортунизм есть неизбежная трагедия всякой революции. Эту мысль Лассаль всячески оправдывает в своих комментариях²⁴и тем самым заранее оправдывает свой собственный оппортунизм.

Маркс (и Энгельс так же точно)²⁵ указывает, наоборот, на то, что Франц фон Зикинген вовсе не революционер, что в нем та же реакционная сущность, что в Гёце, и что все поучительное, что можно извлечь из тогдашней борьбы рыцарей с князьями для известного, хотя бы относительного, прогрессивного употребления, уже извлечено было Гёте в его драме.

Однако для того, чтобы использовать фигуру Гёца в «младобуржуазном» смысле, надо было его обработать.

Как же обработал Гёте своего Гёца?

У Гёте Гёц прежде всего «натуральный человек». В учении Руссо и Гердера, учеником которых в то время был Гёте, этот «естественный человек» играл огромную роль, он был мерилом всех вещей; он мерещился как идеал и позади и впереди нашего «железного века». Все несчастья, все злоупотребления, с которыми хотели бороться представители молодой прогрессивной буржуазии, характеризовались ими именно как результат порчи «человека» ошибочно и лукаво построенным обществом.

В интересной сценке встречи Гёца со своим сыном рыцарь насмехается над книжной премудростью, которой набили голову мальчика, и вспоминает свое вольное детство, когда он всему учился на конюшне, на псарне и рыская, как молодой зверь, по всем окрестностям²⁶.

Гёц — это дитя природы — смел, независим и великодушен.

Но именно потому ему не может быть удачи в атмосфере быстро растущего государства, рисующегося самому автору драмы как источник всяческой несправедливости, роскоши одних, нищеты других, всяческого обмана, к области которого относится и юридическая пелена, служащая хитрой драпировкой для легальных разбойников.

В первоначальном «Гёце» Гёте ничего этого не скрывает. Сам Гёц, видите ли, благодетельный барин, живущий в крайней, почти мужицкой простоте и отечески заботящийся о своих крестьянах.

Приведем одну сценку.

«Георг. Ах, если бы богу угодно было, чтобы подданные благословляли своих государей, как ваши крестьяне вас.

Готфрид (то есть Гёц). У меня-то их мало. Для меня нет лучшего удовольствия, как способствовать их счастью. Но наши государи — это ведь огнь пожирающий, ведь они питаются кровью и потом подданных, и их никак не насытишь»²⁷.

В сцене последнего пира в осажденном князьями замке Гёца герой развертывает свою утопию. С подлинной исторической чуткостью Гёте не заставляет его мечтать об исчезновении бар (Лассаль допускает это для Зикингена и совершенно фальшиво). Но в пределах рыцарского строя гётевский Гёц идет так далеко, как только может унести его великодушная фантазия.

«Готфрид. Если бы у великих мира сего было достаточно человеческого сердца, чтобы почувствовать, какое блаженство быть подлинно большим человеком. Они не понимают, что хорошо вспаханные кругом земли — рай по сравнению с их искусственными садами, заключенными в высокие стены. Они не понимают, что здоровые лица, радостные глаза мужика, его, большая семья, избыток в доме и в поле — в тысячу раз прекраснее всех их спектаклей и всех зал, увешанных картинами. Да, если бы это было так, то сосед не воевал бы с соседом, потому что все были бы довольны.

Георг. А на что же были бы тогда мы и наши кони?

Готфрид (смеется). О, самой беспокойной голове хватило бы дела: мы бы освободили горы от волков, привозили бы крестьянам дичь с охоты, а в награду садились бы за его стол, к его миске с супом»²⁸.

В великолепной сцене ответа Гёца судьям он кричит: «Вы называете меня разбойником? Ах, как бы я желал, чтобы вас, потомков мещански честных мошенников, дружески улыбающихся воров, высокорожденных грабителей, когда-нибудь общипали бы до последнего павлиньего пера!»²⁹

Все это величественно подытоживается в сцене смерти «личности, пожелавшей быть свободной».

«Готфрид. Бедняжка жена, в каком подлом мире я покидаю тебя. Запирайте сердца крепче, чем двери жилища. Приходят времена обмана: только ему дана свобода. Расслабленный, но хитрый получит власть, а доблестный запутается в сетях. (Смотрит на небо.) О, простор небесный — свобода! свобода! (Умирает.)

Елизавета. Свобода существует только там, вверху, — там, где ты теперь. Наш мир — тюрьма!»³⁰