громким названием «Sturm und Drang» (по-русски принято переводить эти слова «Буря и натиск»).

Вся школа приняла эту кличку. Гёте, пытаясь надеть на себя панцирь учителя, затеял написать драму, которая была бы выдержана в манере Шекспира, была бы глубоко национальна, прославляла бы личность в ее борьбе за свою независимость и служила бы прогрессу.

Драма была написана в шесть недель. Ее удалось издать⁸. Ее подхватила вся молодежь. Старые поэты, вроде Клопштока, заметили и, в гроб сходя, благословили юного автора⁹. Гердер в торжественных формах благодарил и прославлял своего ученика¹⁰. Пьеса была дана во Франкфурте с огромным успехом. Мать Гёте присутствовала на спектакле и осталась чрезвычайно довольна¹¹. С неожиданным количеством латинизмов эта добрая женщина писала Фрицу фон Штейну: «Summa summarum! ich hatte ein herzliches Gaudium an dem ganzen Spektakel» — «В общем, я получила большую радость от всего зрелища»¹². Веселая советница утверждала, что признала свой портрет в жене Гёца — Елизавете.

Ее сын, ставший «великим» в течение каких-нибудь двух месяцев, конечно, переполнен был светлой гордостью и чувством выпавшей на его долю огромной ответственности вождя целого поколения.

Только Фридрих Великий, превратившийся в настоящего старого ворчуна, писал по поводу этого же произведения на своем натянутом французском языке: «Шекспиру можно еще простить его чудачество: ведь искусство при своем рождении не может же сразу быть зрелым. Но вот теперь на сцене дают пьесу „Гёц фон Берлихинген“ — отвратительное подражание скверным английским драмам, а партер с энтузиазмом аплодирует всем этим безвкусным глупостям»¹³.

Аплодисменты всегерманского партера полностью, однако, заглушили почти загробную воркотню венценосного педанта.

Что означало это явление социально?

Оно означало, что Иоганн Вольфганг Гёте, гениальный сын франкфуртского патриция, приблизительно за два десятилетия до Великой французской революции официально стал во главе передовой германской буржуазии.

Увы, 1789 год не был сужден этой передовой германской буржуазии; ее революционный энтузиазм не возрастал, как у западного соседа, а затерялся в трущобах еще слишком феодальной Германии; и самому вождю пришлось пройти путь не растущей политической зрелости, а политического потускнения, — правда, в известной мере искупленного дальнейшими огромными успехами на поприще углубления культуры личности, художественной глубины и высоких философских взлетов, чего при общей оценке Гёте никогда не надо забывать.

Отчасти этот процесс можно проследить уже по судьбам драмы «Гёц фон Берлихинген».

Как писался «Гёц»?

Как мы уже сказали, задача была для Гёте ясна. Для того времени написать «младобуржуазную» драму значило — защищать свободу личности, прогресс и национальность в свободных шекспировских формах.

Много читая по истории, юный Гёте натолкнулся на мысль, что носителями свободы личности и, стало быть, в некоторой мере предшественниками его поколения явились те рыцари-индивидуалисты, которых закалило широкое и вольное средневековье и которых постепенно обломало новое время с его упорядоченным, но безликим и лицемерным государством.

Это значило — будь Гёте француз, он выбрал бы время борьбы гордых феодалов с Ришелье или «фронду» великого Конде, а будь он англичанин, он, как Шекспир, искал бы отзвуков своему культу личности в типах, вроде Кориолана или Брута, подавая невольно руку с передовых позиций на позиции, в сущности своей реакционные.

Среди исторического материала, попадавшегося ему, особое его внимание привлекли живые повествования о себе самом буйного и хищного рыцаря Гёца из Берлихингена, владельца нескольких замков, откровенного грабителя купеческих караванов, временного вождя восставших крестьян и всегдашнего ненавистника стискивавших его отовсюду законов и порядков князей светских и духовных¹⁴.

Рыцарь понравился ему. Ему показалось, что в него можно влить свое собственное недовольство обществом, не дающим личности свободно развиваться, — обществом, которое тогдашнему Гёте представлялось несправедливым, низменным и отвратительным.

Но была и другая сторона, очаровавшая Гёте, — само средневековье. Его прельщала возможность в шекспировском духе дать множество пестрых сцен, широко набросать картину среды и образы борющихся лагерей.

Отметим здесь же, что Гёте, уже тогда близкий — инстинктивно — к диалектическому мышлению, воспринимал двойственно себя самого и, как это часто бывает с натурами одновременно активными и поэтически одаренными, предполагал возвеличить положительное в себе в одном образе и покарать отрицательное — в другом.

В то время у Гёте был близкий друг: его сестра Корнелия.

Пылая творческим жаром, Гёте, как он сам передает, беспрестанно рассказывал Корнелии отдельные куски своего будущего произведения¹⁵.

Корнелия, может быть, из хитрости, которая делает ей честь, вдруг заявила Гёте, что он много и пылко говорит о своих планах, но вряд ли сумеет упорядочить все на бумаге.

Рано утром на другой день Гёте сел за работу. Он не набросал себе никакого плана. Он просто начал писать сцену за сценой.

Вечером он прочел их Корнелии. Сестра была в восхищении. Но покачала головой и промолвила: «К сожалению, у тебя этого порыва хватит ненадолго, и кончить драму ты не можешь».

Новый удар шпорами по горячему коню: в шесть недель вся драма написана и переписана.

Но отсутствие плана и молодость автора сказались очень своеобразно.

Приблизительно в середине пьесы должна была быть введена знатная дама, приближенная архиепископа, служащая приманкой со стороны князей для колеблющегося и даровитого рыцаря Вейслингена, разрыв которого с Гёцем должен был решить судьбу последнего.

И вот Гёте рассказывает: «На половине работы странная страсть овладела мной. Я хотел изобразить свою Адельгейду крайне привлекательной и сам в нее влюбился. С тех пор мое перо служило с готовностью только ей»¹⁶.

Действительно, в первоначальной редакции «Гёца» Адельгейда разрослась непомерно. Она, так сказать, отодвинула на края все остальные фигуры, не исключая героя.

Однако Гёте был уже тогда очень умным и осмотрительным юношей. «Я ждал того времени, когда я смог отнестись к своему произведению в некоторой степени как к чужому. Я заметил, что, отбросив сознательно единство времени и места, я бессознательно упустил также высшее единство — единство действия».

Гёте сел еще раз переписывать свой манускрипт. Он постарался убрать из него то, что казалось ему слишком фантастическим и страстным, и придать всему целому «более исторический объективный характер»¹⁷.

Однако Гёте тут же решил свою вторую редакцию не опубликовывать¹⁸.

Характерно все же, что франкфуртский спектакль, которого я был зрителем, хотя и назван «Urgötz» — «Первоначальный Гёц», — придерживался на самом деле именно этой второй редакции (впрочем, отнюдь не совпадавшей с двумя всем известными позднейшими переработками¹⁹, о которых мы в своем месте еще поговорим).

Во всяком случае, свою бурную славу Гёте приобрел именно шестинедельным трудом, вылившимся из-под его пера сразу, без всяких поправок.

Но кто же был подлинный, исторический Гёц — «рыцарь с железной рукой»?

Его мы знаем довольно хорошо благодаря его собственным запискам. Это был смелый рыцарь, которого не угомонило даже то, что на двадцать четвертом году жизни, во время баварской войны (1504