Как и старые дворяне, Блок испытывает величайшую тоску по поводу необходимости вступать в денежные сделки, заниматься куплей и продажей, торговать своим трудом.
«Сегодня был в банке, — пишет он в своем дневнике, — душу портишь одним прикосновением к деньгам»36.
Помещик выкинут из своего беспечального жития, давно забыл свое натуральное хозяйство, он деклассирован; последнее отнято у него, отнят тот уютный очаг, усадьба, «милая земля», которую столько воспевали и лучшие и худшие литераторы дворянства.
Блок это чрезвычайно остро чувствует. В 1906 году, непосредственно после революции, он пишет в статье «Безвременье»:
«Я вижу презабавную картину: мир зеленый и цветущий, а на лоне его — пузатые пауки — города, сосущие окружающую растительность, испускающие гул, чад и зловоние…
Что же делать? Что же делать? Нет больше домашнего очага… Чистые нравы, спокойные улыбки, тихие вечера — все заткано паутиной… Радость остыла, потухли очаги… Двери открыты на вьюжную площадь… Мы живем в эпоху распахнувшихся на площадь дверей, отпылавших очагов… Среди нас появляются бродяги. Праздные и бездомные шатуны встречаются на городских площадях…»37
Неоднократные поездки Блока за границу дают ему много наслаждения от соприкосновения со старой культурой, носящей более или менее ярко выраженный дворянский или патрицианский характер. Наоборот, все буржуазное в Европе приводит его в ужас и содрогание. Он пишет о «чудовищной бессмыслице, до которой дошла цивилизация». Он заявляет, что для Европы «все прошло»38. Он чувствует в ней только «мертвую инерцию»39.
Чувство глубокого отвращения к торжествующей буржуазии приводит его даже к какому-то физиологическому омерзению. Он пишет своим родным из Франции осенью 1911 года:
«Человек сколько-нибудь брезгливый не согласится поселиться во Франции»40.
Во время войны он задолго еще до своих знаменитых «Скифов» злорадно пророчествует:
«Пусть, пусть еще повоюет Европа, несчастная, истасканная кокотка: вся мудрость мира протечет сквозь ее испачканные войной и политикой пальцы, — и придут другие и поведут ее, „куда она не хочет“»41.
Для интеллигенции, в том числе и русской интеллигенции, он не делает исключения. Она, по его мнению, захвачена жизнью века целиком, она разлагается, она не музыкальна в метафизическом смысле этого слова. Свои дневники Блок начинает целым рядом выражений тяжелого ощущения именно от этих ближайших своих соседей — интеллигенции: «Происходит окончательное разложение литературной среды в Петербурге. Уже смердит»42. Всячески предостерегает он себя сам от общения с литераторами: «Минимум литературных дружб — там отравишься и заболеешь».
С отчаянием он записывает вскоре после этих слов: «И сам я не лучше тех, о ком пишу».
Острым художественным глазом подмечает он развращенность интеллигентских «вождей». Он записывает:
«Милюков, который только что лез вперед со свечкой на панихиде по Столыпине… Кому и чему здесь верить?»
Обращаем также внимание читателя, который захочет познакомиться с глубиной злости Блока против интеллигенции и буржуазии, на яркий эпизод, записанный им в дневнике от 14 ноября 1911 года:
«Такова вся толпа на Невском, — заключает он, — такова морда Анатолия Каменского».
Очевидно, Анатолий Каменский — наглый писатель, гоняющийся за легким успехом, — казался ему
