музыкой; человечество, о котором пел маркиз Поза в пыльном солнечном луче, идет своими путями — государственными, политическими, этическими, правовыми, научными»15.
С тех пор искусство, музыка «струятся своим путем», и дальше:
«Страшный Кант ставит пределы познанию. В ответ на этот вызов, брошенный закрывающимся гуманизмом, взлизывают на поверхность гуманного мира первые пламенные языки музыки, которые через столетие затопят пламенем весь европейский мир».
Блок допускает, что лучшие артисты (музыканты в собственном смысле слова или музыкально воспринимающие люди) хранили некоторый свет ушедшего в глубину, покинувшего людей музыкального пламени. Но вот начинаются проблески революции, величавая безудержная стихия начинает напоминать о себе вновь:
«Лицо Европы озаряется совершенно новым светом, когда на арену истории выступают „массы“, народ — бессознательный носитель духа музыки. Черты этого лица искажаются тревогой, которая растет в течение всего века».
Эти идеи Блок развертывает и дальше.
28 марта в чрезвычайно интересном рассуждении о том, должен ли художник быть аполитичным (об этом будет речь особо), Блок подчеркивает, что политика, как он ее теперь понимает, то есть народная революция, дорога ему именно потому, что она «музыкальна».
«Нет, — говорит он, — мы не можем быть „вне политики“, потому что мы предадим этим музыку, которую можно услышать только тогда, когда мы перестанем прятаться от чего бы то ни было. В частности, секрет некоторой антимузыкальности, неполнозвучности Тургенева, например, лежит в его политической вялости».
Наконец, 31 марта того же года Блок пишет целый маленький философский трактат на ту же тему:
«Вначале была музыка. Музыка есть сущность мира. Мир растет в упругих ритмах. Рост задерживается, чтобы потом „хлынуть“. Таков закон всякой органической жизни на земле — и человека и человечества. Волевые напоры. Рост мира есть культура. Культура есть музыкальный ритм».
И Блок пытается набросать даже очерк истории человеческой культуры с этой точки зрения, в общем совпадающий с кратко набросанными мыслями от 27 марта, которые мы уже приводили.
Остывшая культура, не одухотворенная музыкой, есть цивилизация, рационализм; и ненависть и презрение Блока к рационализму, к «уму», — которым он действительно не был особенно богат и который ему, последышу дворянства, был бы, пожалуй, почти ни к чему, — проявляются здесь полностью:
«Научное движение принимает характер позитивизма и материализма; оно разбивается на сотни отдельных движений (методов, дисциплин). Предлог — многообразие изучаемого мира, но скрытая причина — оставленность духом музыки».
Блок выказывает дальше полное непонимание той истины, которую провозглашал Маркс: «Идея без масс бессильна, массы без идеи слепы»16. Роль, которую наука, преобразованная на новых классовых началах, должна сыграть в революции, ускользает от него. Эта «музыка» для него за семью печатями. Он изображает все дело так, что цивилизация и ее наука сделались достоянием замкнутого круга специалистов, а народные массы противопоставляет им как невежественные. Но именно в этом их невежестве он и видит их святость и значительность.
Дворянин в Блоке может ценить искусство, но наука, по его мнению, дело буржуазное, и через голову науки артистически настроенный аристократ подает руку «священной в своем невежестве» толпе, в бурях и грозах которой он признает нечто родственное своей собственной романтике, своему собственному отсутствию самодисциплины, своему собственному барскому капризу.
Но сейчас нам важно не это — об отношении Блока к революции мы будем говорить в следующей главе. Здесь же важно установить только, что эту революцию Блок воспринимает как высокомузыкальный момент в истории культуры и в космосе. В то время как у Блока можно встретить презрительные артистические выходки (вроде замечания: когда же, мол, наши отечественные оболтусы поймут, что искусство ничего общего с политикой иметь не может), — здесь, в 1919 году, когда «политика предстала перед ним как взрыв музыкальной стихии», он пишет так:
«Я боюсь каких бы то ни было проявлений тенденции „искусство для искусства“ потому, что такая тенденция противоречит самой сущности искусства, и потому, что, следуя ей, мы в конце концов потеряем искусство; оно ведь рождается из вечного взаимодействия двух музык — музыки творческой личности и музыки, которая звучит в глубине народной души, души массы. Великое искусство рождается только из соединения этих двух электрических токов. Сознательное устранение политических оценок есть тот же гуманизм, только наизнанку, дробление того, что недробимо, неделимо; все равно что сад без грядок; французский парк, а не русский сад, в котором непременно соединяется всегда приятное с полезным и красивое с некрасивым. Такой сад прекраснее красивого парка; творчество больших художников есть всегда прекрасный сад и с цветами и с репейником, а не красивый парк с утрамбованными дорожками»17.
Этой музыкальности своей природы Блок, в сущности говоря, был верен всю свою жизнь. Различными критиками, занимавшимися Блоком, сделаны были попытки изобразить борьбу в Блоке начала мистико-романтического и начала реалистического. Я совершенно отрицаю такую точку зрения на Блока. Конечно, если под мистикой понимать стремление к выспреннему, к святости, к чистоте, к бестелесности, тогда действительно приходится отметить, что этот род идеалистически-аскетического мистицизма весьма недолго владел Блоком. Но что противопоставил Блок ему? Элементы реализма, в полном смысле слова, у Блока ничтожны, разве некоторые мысли и образы, посвященные углю и новой Америке18, и еще кое-что. В общем же, отталкиваясь от голубой и розовой мистики, Блок тонул тотчас же в другой — пьяной, чувственной, разгульной мистике. Это, в сущности, отмечает целый ряд исследователей Блока.
Так, например, Александра Ильина («О Блоке», «Никитинские субботники») пишет:
«Вся жизнь Блока полна внутренними отталкиваниями от мистицизма и романтики» и сейчас же прибавляет: «но в дальнейшем каждое такое отталкивание к реализму (?) захлестывалось новой непреодоленной волной максимализма»19.
Если «максимализмом» называются те чувственные оргии, которые сам Блок описывает в своих дневниках и записной книжке, постоянное непробудное пьянство, езда для этого за город и т. д., размышления относительно того, как он воспринял рядом со своей женой «сто, двести, триста или больше женщин, которых имел»20, то это, во всяком случае, несколько непривычное толкование слова «максимализм». Нельзя же левоэсеровское недоразумение Блока (считавшего, что переделывающий на новых началах мир большевизм недостаточно максималистичен, но никогда не смогшего даже сделать попытки сформулировать, какой же должна быть, по его мнению, эта «максимальная» революция) противопоставлять необузданному исканию Блоком какого-то утешения на дне греха.
