состоящая из студентов-дип­ломников и случайных слушателей: миссионеры в годичном отпуске для научной работы, домохозяйки, защищающие степени в Открытом университете[113] , учителя, занимающиеся научно-исследовательской работой, несколько священников-методистов из Аф­рики и две встревоженные с виду англиканские мона­хини, которые, он был в этом абсолютно уверен, ско­ро переведутся на другой курс. Шла всего лишь вторая неделя семестра, и он еще почти никого не знал по имени. К счастью, после этой вводной лекции курс продолжится в рамках семинарских занятий, а Бер­ нард предпочитал их всем прочим.

— Таким образом, современная теология оказыва­ется в классическом двойном тупике: с одной стороны, идея о личном Боге, ответственном за создание мира, в котором так много зла и страданий, логически требует идеи о загробной жизни, где это будет исправлено и компенсировано; с другой стороны, традиционные концепции загробной жизни не внушают более разумной веры, а новые, например ранеровская[114], не поража­ют массового воображения — и в самом деле, простым мирянам они непонятны. Неудивительно, что совре­менная теология все больше и больше делает акцент на христианском преобразовании этой жизни — в форме бонхёфферовского «христианства, лишенного религиозности», или христианского экзистенциализ­ма Тиллиха, или разнообразных видов теологии осво­бождения.

Но если вы лишите христианство обещания за­гробной жизни (и, давайте будем честны, угрозы веч­ ных мук), на которую оно традиционно опирается, ос­танется ли что-то, чего нет в светском гуманизме? Один из способов ответить — перевернуть этот во­прос и спросить, что есть в светском гуманизме, чего оно не позаимствовало бы у христианства.

Вот отрывок из Евангелия от Матфея, из главы два­дцать пятой, который кажется особенно подходящим к данному случаю. В Евангелии от Матфея наиболее ярко из всех синоптических Евангелий[115] выражены апокалиптические настроения, и ученые часто ссыла­ются на эту его часть, как на Проповедь Конца света. Она завершается хорошо известным описанием Вто­рого пришествия и Страшного суда:

Когда же приидет Сын Человеческий во славе Своей и все святые Ангелы с Ним: тогда сядет на престоле славы Сво­ей; и соберутся пред Ним все народы; и отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов; и поставит овец по правую Свою сторону, а козлов по левую.

Чистый миф. Но на каком же основании Христос-Царь отделит овец от козлов? Не по истовости, как вы могли предположить, религиозной веры, или ортодок­сальности религиозной доктрины, или регулярности молитвы, или соблюдению заповедей, или вообще по какому-то «религиозному» признаку.

Тогда скажет Царь тем, которые по правую сторону Его: «приидите благословенные Отца Моего, наследуйте Цар­ство, уготованное вам от создания мира. Ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странни­ком, и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был бо­лен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне». Тогда праведники скажут Ему в ответ: «Господи! ког­да мы видели Тебя алчущим, и накормили? или жаждущим, и напоили? Когда мы видели Тебя странником, и приняли? или нагим, и одели? Когда мы видели Тебя больным, или в темнице, и пришли к Тебе?» И Царь скажет им в ответ: «ис­тинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне».[116]

Праведники, похоже, весьма удивлены своему спа­сению или спасению по такой причине — они твори­ли добро бескорыстно, но и прагматично, строго гово­ря, в духе этого мира. В сущности, Иисус словно остав­ляет гуманистическое послание, зная, что в один прекрасный день всю сверхъестественную мифологию, в которую оно было завернуто, придется отбро­сить.

Бернард встретился взглядом с одной из монахинь и попытался экспромтом пошутить:

— Можно подумать, что кто-то его предупредил.

Монахиня залилась румянцем и опустила глаза.

— Думаю, на сегодня достаточно, — сказал он. — К следующей неделе я бы попросил вас посмотреть эту главу от Матфея и комментарии по списку в роздан­ном вам материале, начиная с Августина[117]. Мистер Баррингтон, — обратился он к выбранному им надежному на вид учителю, занимавшемуся исследовательской работой без отрыва от своих основных занятий. — Вы не могли бы предварить обсуждение кратким докла­дом?

Баррингтон нервно улыбнулся и кивнул. Пока дру­гие студенты покидали аудиторию, он подошел к Бер­нарду посоветоваться, какую дальше читать литературу. Когда он ушел, Бернард собрал свои бумаги и напра­вился в преподавательскую, чувствуя, что заработал пе­рерыв на кофе. По пути он заглянул в канцелярию кол­леджа проверить свой почтовый ящик. Джайлз Фрэнк­лин, специалист по миссионерской деятельности и один из старейших преподавателей, стоял перед ящи­ками для корреспонденции и совал в них отпечатан­ные на ротаторе листы желтой бумаги. Он радостно приветствовал Бернарда — Бернард никогда не видел его в дурном настроении. Это был крупный, громо­гласный мужчина, вылитый монах прежних веков, его щеки походили на два розовых сморщенных яблока, а на голове светилась природная тонзура — лысина.

— Возьмите, — сказал он, протягивая Бернарду ли­сток. — Программа преподавательских семинаров на этот семестр. Я поставил вас на пятнадцатое ноября. Кстати... — Фрэнклин понизил голос, — мне было приятно узнать, что вас собираются взять на полную ставку.

— Спасибо. Я тоже рад, — ответил Бернард. Он до­стал из своего ящика пачку конвертов и бумаг — в на­чале учебного года всегда было много внутренней почты — и стал ее просматривать. — Это хотя бы озна­чает, что я смогу позволить себе нормальную... — Он дошел до толстого желтого конверта с наклейкой «авиапочта» и замер.

— Что такое? — весело спросил Фрэнклин. — У вас такой вид, будто вы боитесь его открыть. Какой-то журнал отверг вашу статью?

— Нет-нет. Это личное, — ответил Бернард.

Вместо преподавательской он пошел с письмом на улицу, в парк колледжа. Стоял дивный октябрьский день. Солнце грело плечи, но в воздухе, необычно про­зрачном для Раммиджа, чувствовалась осенняя све­жесть. Высокое атмосферное давление и ветер, дув­ший прямо от Молверна, рассеяли привычную дымку. Цвета были почти неестественно ярки и четки, как на пейзажах прерафаэлитов[118] в муниципальной картин­ной галерее. По ярко-голубому небу медленно плыли пушистые белые облачка, похожие на пасущихся овец. В конце лужайки, на которой летом играли в грубое подобие крокета, полыхал медью бук — как дерево, ох­ваченное, но еще не уничтоженное пламенем. Под бу­ком стояла деревянная скамейка, посвященная преды­дущему ректору, сидя на которой Бернард любил чи­тать поэзию. Он сел и взвесил пухлый конверт на ладони, рассматривая чуть наклонный почерк Иолан­ ды, словно пытаясь найти ключ к содержанию письма. Фрэнклин был не так уж далек от истины: Бернард не решался открыть конверт. Почему она ему написала? Она никогда до этого не писала ему — он вообще в первый раз увидел ее почерк и понял, что письмо от нее только потому, что она указала свое имя и адрес в левом верхнем углу конверта. Она звонила ему раз в неделю, рано утром в воскресенье — по британскому времени, — когда в назначенный час он слонялся во­круг платного студенческого телефона в пустом вести­ бюле, и только один раз отошла от этой договоренно­сти, позвонив среди ночи, чтобы сообщить, что Урсула мирно скончалась во сне. В очередное воскресенье она позвонила ему, чтобы рассказать о похоронах, и в эти выходные он ожидал нового звонка. Когда Иолан­да звонила, они разговаривали только об Урсуле или обыденных новостях друг друга. Вопрос об их отно­шениях по-прежнему был, с молчаливого согласия, «отложен». Так почему же она написала? Он припом­нил, что есть такие письма — они, кажется, называют­ся «Дорогой Джон!», — в которых обычно в дружеской форме невесты сообщают об отказе. Он

Вы читаете Райские новости
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату