Кузьмич наш как вскочит…

— Что это ты там врешь? — раздался вдруг басовитый голос лекпома.

— А я, товарищ доктор, за Таганрог рассказываю, — не сморгнув, сказал Харламов.

— Меня-то чего поминал? — приподнимаясь на локте и сердито сдвинув широкие брови, грозно спросил лекпом.

— Вот я и рассказываю, как вы ударили гранатой в самую гущу.

— А-а! Да, да… Это факт… Было дело такое, — успокоился Кузьмич, повертываясь к Климову и продолжая прерванную беседу.

Харламов нагнулся и носком сапога стал копаться в стружках.

— Эх, хозяевать не научились, — сказал он с неодобрением в голосе. — Видать, богато живут.

— А что там? — спросил Вихров.

— Глядите, товарищ командир, сколь гвоздья хорошего покинуто, — показал Харламов. — А нам оно еще, ох, как пригодится, как кончим войну.

Он нагнулся и стал собирать гвозди. Во двор быстрыми шагами вошел Митька Лопатин с газетой в руках. Его скуластое лицо сияло.

— Товарищ командир, — обратился он к Вихрову, — вот газетку достал. Вот это да! Ну и шибко здорово пишут!.. Почитайте… Эй, товарищ доктор, Климов, послушайте!

Приятели прекратили беседу и подняли головы.

— Вот это самое место, — показывал Митька, присев на корточки подле Вихрова. — И на обратной стороне тоже есть.

Вихров кашлянул и начал читать:

— «Рабочие Франции, Польши и Англии открыто выступают против войны, затеянной польскими панами по наущению Антанты.

В городе Лодзи восстали рабочие военного завода. В Варшаве пехотная бригада отказалась выступить на фронт…»

— И вот еще, — показал Митька.

— «Грузчики французских и английских портов отказались грузить оружие для отправки пилсудчикам», — прочел Вихров.

— Ура! — закричал Митька, вскочив и приплясывая. — Вот, братцы, как! За нас весь мировой трудящийся класс!

— Ну держись теперь, Антанта! — сказал Харламов.

— Товарищ командир, как это называется? Слово такое чудное? — спросил Митька.

— Какое слово?

— Ну, чтоб выразить, что все трудящиеся с нами.

— Солидарность?

— Во-во, солидарность! Я на митинге это слово слыхал, но вначале не понял, что оно обозначает, — говорил Митька, в то время как Кузьмич, достав записную книжку, что-то записывал. Он любил «умные» словечки, но часто употреблял их не к месту.

— Кого-то ведут, — сказал Харламов, глядя на открытые ворота: оттуда двое красноармейцев вели под руки товарища с залитым кровью лицом. — Да это Гришин, — узнал он бойца, — что с ним?

— Товарищ доктор, принимай раненого, — сказал красноармеец в буденовке. — Хотели вот к врачу вести, да далеко.

— А что, разве я хуже врача понимаю? — недовольно буркнул Кузьмич, раскрывая медицинскую сумку и доставая из нее йод и бинт. — А ну, показывай, что у тебя, — сказал он Гришину, который опустился подле него. — Это кто же тебя так? — спросил он, увидев рваную рану над глазом.

— Конь.

— Так… Ударил, значит. Ну, это для меня плевое дело. Факт!.. И между прочим, у тебя пустяки…

— Как сказать, товарищ доктор. Пустяки! Немного повыше — и голову бы оторвал, — сказал боец в буденовке.

— Ну и что ж! Починили бы и голову, — заговорил Кузьмич, обильно смазывая рану йодом. — Ничего это нам особенного не представляет… Не крутись, сиди спокойно. В лучшем виде приставили бы. Да что говорить, в германскую войну одному командиру полка голову оторвало — я пришивал. Так он потом бригадой командовал.

Вихров усмехнулся. Митька фыркнул в кулак.

— Нет, уж это, товарищ доктор, я извиняюсь, — сказал Харламов.

— А что? Да нет, я и не говорю, что ее навовсе оторвало, — чувствуя, что перехватил, поправился Кузьмич. — На главной жиле держалась. Вот я, значит, ее и того…

— Пришили?

— Факт.

— Да, бывает…

Во двор вбежал Крутуха.

— Товарищ командир, — сказал он, приметив Вихрова, — вас до комзска. Срочно требуют.

— А что там, не знаешь? — спросил Вихров, берясь за сапоги.

— Какие-сь бумаги со штабу прислали.

Вихров быстро оделся и вместе с Крутухой вышел на улицу.

Когда Вихров вошел в небольшой обсаженный тополями двор, куда привел его Крутуха, Иван Ильич, Леонов и йльвачев лежали на бурке в тени кустов цветущей сирени и тихо беседовали.

Солнечные лучи, пробиваясь сквозь листья, мелким золотистым узором рассыпались по затененной деревьями и кустами траве. Остальная часть двора была залита ярким светом, и только под поветью, где лениво жевали сено Мишка и рыженький конек Крутухи, стояла прохлада.

В глубине двора, у колодца с журавлем, дымил ведерный самовар с надетой на него железной трубой.

Услышав шаги, Иван Ильич поднял голову и увидел Вихрова.

— Проходи. Садись, — он показал на вкопанную в землю скамейку у круглого садового стола. — Мы сейчас кончим…

Вихров присел на скамейку и стал смотреть на Крутуху, который, сняв сапог, раздувал голенищем самовар. Вихров уже имел случай убедиться в том, что командир эскадрона любил попить чайку и возил в тачанке собственный самовар, которым Крутуха очень гордился, так как самовар был один на весь полк и даже сам Поткин в свободную минуту заходил к ним посидеть за стаканчиком чаю.

— Вихров! — позвал Ладыгин. — Иди садись ближе… Ну, рассказывай, как во взводе дела? — спросил он, когда Вихров присел подле него.

— Все как будто в порядке, Иван Ильич. Только вот Лопатину нехорошее письмо из дому прислали.

— Что такое?

— В семье у него неладно. Надо будет написать местным властям… Я напишу.

— Ты ему обещал?

— Что?

— Письмо написать,

— Обещал.

— Добре. Только смотри сделай. Мой дед говаривал так: «Лучше сделать не обещав, чем, обещав, не сделать». А я бы добавил: никогда не обещай, если не уверен, что исполнишь.

— Да у меня пока случая не было, — сказал, краснея; Вихров.

— А я ничего не говорю. Только предупреждаю.

— А что ему пишут? — спросил Ильвачев.

— Брат пишет маленький. Да вот я покажу. — Вихров достал из кармана письмо и подал его Ильвачеву.

— Очки, — сказал Ильвачев, — где мои очки?.. А, черт, вот они.

Поискав в карманах, он вытащил за оглобельку очки и надел их на свой острый нос.

— А ведь действительно безобразие во всех отношениях, — сказал он, прочитав письмо и возвращая