— А откуда вы его знаете? — спросила Сашенька. Солдат мрачно усмехнулся. В его глазах загорелись недобрые огоньки.

— Как же мне его, вражину, не знать! — заговорил он, понизив голос и оглядываясь, но в купе, кроме них и спящей бабы, никого не было. — Я ж у него в плену был… Ногу-то я под Царицыном прошлый год потерял…

— Ох, господи милостливый, — вздохнула старушка, — и когда этому конец будет? Тут с одной дорогой страху на всю жизнь натерпишься… И как это, доченька, тебя одну в этакое время отпустили, красавицу такую? — обратилась она к Сашеньке, которая, склонив набок голову и перебирая перекинутую через плечо косу, смотрела на солдата. — Вот, поди, у матери твоей сердце-то ноет! В этакий-то путь — и одна!

Легкая тень прошла по лицу девушки.

— А у меня мамы нет. Я с трех лет без мамы, — тихо сказала она.

— Ах ты, родненькая моя сиротинка, с кем же ты росла-то? — растроганно моргая, спросила старушка.

— Отец, брат у меня.

— Младшенький?

— Нет. Ему уже двадцать. Он на два года старше меня.

— А далеко ли едешь?

— К бабушке. В Чернигов.

— В Чернигов? Как же ты туда доберешься? Поезд-то наш до Воронежа.

— Пересяду. А то и товарным.

— А там фронт никак?

— Ну и что же? — заговорил солдат. — Это не германская война — сплошные окопы… Сейчас где хошь переходи. Никто тебя и не спросит, раз ты не мужчинского звания…

— Да как же папаша отпустил-то тебя? — спросила старушка.

— Бабушка больная. — Сашенька вздохнула. — Одна живет, и воды некому подать напиться. Дедушка-то в прошлом году умер… А я привыкла. Я год в коммуне работала: и косила, и пахала, и коров доила.

Старушка с удивлением развела руками.

— Ах ты, моя желанная, а я думала, какая холеная барышня едет.

Сашенька отрицательно покачала головой.

— Нет, бабуся, я словно спичка была, а как пошла работать, так и растолстела… Молочных продуктов было вволю — молоко, сметана… А сливки! — Сашенька даже зажмурилась. — Да я каждый день сколько хотела, столько и пила.

Сашенька замолчала и посмотрела в окно. Смеркалось. Поезд, притормаживая, медленно подходил к полустанку.

— Батюшки! — всплеснув руками, вдруг вскрикнула Сашенька. — А где же тот парень девался, который все смешил нас?

— Да я и на станции его не видал, — сказал солдат. — Но, кажись, пропасть не должен. Не из таких он.

— А я видела. Как мы в поезд садились, солдатики его повели. Руки назад скрутили, а он кричит, знай, — быстро проговорила сидевшая в углу толстая баба в платке.

— Будет врать-то! — рассердился солдат. — Экий народ! Не зря тебя вахмистр дурой обозвал. Дура и есть!

— От дурака и слышу, — равнодушно сказала баба, протяжно зевнув.

Она мелко покрестила рот, прикрылась платком, пробормотала что-то и притихла.

— А ну, граждане, как у вас и что у вас? — послышался в дверях веселый Митькин голос.

— Вот легок на помине! Долго проживешь, — с довольным видом сказала старушка.

— Я, мамаша, и тонул и в огне горел, мало на том свете не был, а все живой! — Митька усмехнулся, сморщив курносый, усыпанный веснушками нос.

— Где пропадал? — спросил солдат.

— В разведку ходил.

— Чего?

— В разведку, говорю, ходил.

Солдат с восхищением оглядел широкоплечую, еще не развитую, но обещающую стать богатырской Митькину фигуру.

— Ну и орел! — сказал он, улыбаясь.

— У нас все орлы. Ворон мы не держим. Они нам без надобности.

— Да ты садись давай. — Солдат подвинулся, уступил место Митьке. — Как звать-то тебя?

— Митькой. А что?

— Дмитрием, значит?

— Нет, меня больше Митькой зовут. Это у меня вроде кличка. В этом, как бы сказать, братишка мой виноватый.

Солдат удивленно посмотрел на него.

— А почему братишка? — спросил он.

— Да, видишь, дело какое. У меня братишка есть, маленький. Прислал мне письмо, а пишет плохо. Ну, мы всем взводом разбирали, хоть и сами не шибко грамотные. С тех пор все меня Митькой и зовут. Да вот я покажу.

Митька полез за пазуху и вытащил небольшой, желтой кожи, потрепанный бумажник. Порывшись в нем, он достал сложенный вдвое замусоленный и надорванный по краям лист серой бумаги и подал его Сашеньке.

— Нехай барышня прочтет, — сказал он. — Она, видать, хорошо грамотная.

Сашенька взяла письмо, быстро пробежала его глазами и, сдерживая улыбку, принялась читать вслух:

— «Митька, а Митька, здравствуй!

Митька, а ты ничего не знаешь? Колька-то, с которым яблоки-то воровали, убили его. Наших ребят многих поубивали. Митька, а ты еще живой? Пиши нам. Митька, а Митька, а ты ничего не знаешь? А у нас в огороде огурцы поворовали и морковку повыдергали. А я их догнал, и не давал, и говорю: вернется, мол, Митька, тогда даст вам жару. Митька, а Митька, а ты ничего не знаешь? Аленка-то Ермашова до нас часто в гости заходит, за тебя спрашивает. А как там наш батя, живой или нет? А мамка говорит, что письмо все одно не дойдет, потому все дороги Деникин занял. Эх бы, мне на войну, Митька! Я б всех бандюков порубал и дороги освободил!

Остаюсь твой братишка Алешка. Письмо пущено 8 августа 1919 года».

Пока Сашенька читала, Митька, подперев щеку рукой, слушал, потихоньку вздыхал и покачивал головой. Уж очень живо представлялся ему и восьмилетний Алешка, пишущий это письмо, и заплаканные, потемневшие от волнения красивые глаза матери, когда она прошлый год прощалась с ним и отцом. И он думал о том, как им сейчас трудно одним. Да и живы ли они? Еще с весны Деникин занял Донбасс, и сообщение с домом прервалось. Письмо это привез через фронт товарищ. Неизвестно, как еще и жизнь повернется. Может, он и дома своего больше никогда не увидит… Он так задумался, что Сашеньке пришлось тронуть его за плечо.

— Ну что ж, раз дело такое, придется теперь и нам тебя Митькой звать, — усмехнулся солдат. — А фамилия твоя как?

— Лопатин мое фамилие. А у дедов было другое, — сказал Митька. — В пятом году батя новую фамилию купил.

— Зачем это? — удивился солдат.

— Видать, надо было.

— А как дедов твоих фамилия?

— Рубайло.

— Как?