что-то дрогнуло, и он увидел, как конь, волоча за собой застрявшего в стремени уже мертвого всадника, ошалело мчался к опушке. Туда же повертывали и уланы, потерявшие своего командира. Далеко уйти им не пришлось. К месту боя подошел с бригадой Рябышев, любимец Пархоменко, кряжистый, как молодой дубок, смелый до отчаянности командир. С места он повел полки в контратаку, опрокинул подходившие резервы противника и преследовал их до тех пор, пока не стали шататься уставшие лошади…

В то время как под Могилянами 14-я дивизия громила части ударной группы белополяков, на остальном участке фронта бой разгорался с невиданной силой. На протяжении тридцати верст — от Джибулки довиль-ка-Шляхетской и Чижикува — сотрясали воздух залпы батарей. К двум часам дня 4-я дивизия, сломив сопротивление наиболее стойкой 13-й познанской дивизии, находилась уже в двух верстах от Львова. Почти одновременно 6-я дивизия, дравшаяся на левом фланге Конармии, вклинилась в оборонительную полосу 5-й дивизии легионеров. Фронт врага дрогнул. В бой шли последние резервы. Казалось, еще удар — и Львов будет взят.

Наступившая темнота отодвинула решительный штурм на завтра.

Над Львовом опускалась глубокая ночь. То тут, то там в полумгле, близко, казалось — рукой подать, зажигался огонек и, мигнув, угасал. Месяц еще не взошел, в низинах лежала непроглядная тьма. Вокруг было так тихо, словно город притаился, прислушиваясь к ночным звукам и шорохам. Вправо, у фольварка Пруссы, трепетало розоватое зарево.

Ворошилов и Буденный сидели на копне сена и, поглядывая в сторону Львова, тихо беседовали.

— В том-то и суть, Семен Михайлович, что отвага — дело хорошее, но отвага без головы немного стоит, — говорил Ворошилов. — Удивительный человек этот Маслак! Никак не могу выбить из него партизанский дух.

Разговор шел о неудачной атаке Маслака, который бросил бригаду на пулеметы и понес потери.

— Я думаю так, Климент Ефремович, — говорил Буденный, — снимем его с бригады и предадим суду военного трибунала, чтобы и другим неповадно было. Я ему уже раз говорил, предупреждал.

— А вот возьмем завтра Львов, встанем на отдых и разберемся с этим делом, — решил Ворошилов. Он поднял голову, услышав чьи-то шаги. — Кто идет? — спросил он.

— Я, Климент Ефремович, — сказал в ответ Орловский. — Там ребята банку консервов достали и немного молока. — Так, может быть, вы с Семеном Михайловичем закусите? прекрасно, Сергей Николаевич, — весело отозвался Ворошилов — Только посидим. Больно уж ночь хороша. Присаживайтесь с нами, поговорим…

— Я вот поглядел на эту банку консервов, и мне вспомнилась наша студенческая жизнь, — заговорил Орловский, устало приваливаясь к копне. — В Москве, у Дорогомиловской заставы, был дом. В нем помещалось Общество трезвости. Мы, студенты, называли его Обществом по уничтожению спиртных напитков. Там у них чуть ли не каждый день происходили банкеты. А внизу помещалась дешевая столовка — вернее сказать, харчевня. Содержала ее вдова Алтуфьева. Так мы, студенты, покупали у нее обрезки всякие. Они казались нам с голоду царским кушаньем… Я бы сейчас этих обрезков один полведра съел.

— Так вы идите и съешьте эту банку консервов, Сергей Николаевич. Я что-то не хочу есть, — сказал Ворошилов.

— Я тоже не хочу, — подхватил Буденный.

— Спасло за великодушие, но мне эта банка как слону горошина, — улыбаясь, сказал Орловский. — Сейчас бы такой обед съесть, какой, помните, закатил старый граф Ростов для Багратиона.

— А, да… совсем бы неплохо, — усмехнулся Ворошилов. — Так мы и не успела, товарищи, дочитать до конца «Войну и мир»… На чем мы остановились, Семен Михайлович?

— Васька Денисов отбил русских пленных. Я один дочитал эту главу.

Вблизи послышались торопливые шаги. — Разрешите, товарищ командующий? — спросил из темноты Зотов.

— В чем дело, Степан Андреевич? — спросил Буденный, оглядываясь.

— Получен приказ, товарищ командующий, — произнес Зотов встревоженно. — Ничего не пойму.

— Дайте сюда, — сказал Ворошилов.

Будённый зажег электрический фонарик и стал светить Ворошилову, который, взяв из рук Зотова приказ, начал читать его про себя.

— Что? Что такое? Конной армии оставить Львов и идти на Владпмир-Волынский? — заговорил он озабоченно…

— А зачем нас перебрасывают? — спросил Буденный. Ворошилов быстро пробежал приказ до конца.

— На Западном фронте противник потеснил наши части, — заговорил он, нахмурившись. — Нас перебрасывают на помощь Запфронту.

Ночь густела. В глухом лесу, в лощинах, кое-где горели костры. Вокруг них, перебрасываясь словами, сидели и лежали красноармейцы. Когда огонь начинал затухать, один из бойцов поднимался, шел в гущу леса и, возвратившись с охапкой валежника, бросал его на угли. Тогда вспыхивало веселое пламя, выхватывая из тьмы то кузов тачанки, то подседланных лошадей, привязанных к деревьям, то высокую стену леса.

— Чего бы я съел, ребята, сейчас… — мечтательно протянул Аниська. — У нас дома аккурат в это время кур, цыплят режут. Вот бы…

— Не зуди, сачок! И так тошно, — мрачно оборвал его Климов.

— Ребята, у кого есть закурить? — спросил Харламов.

— У товарища доктора спроси. У него полный кисет, — посоветовал Аниська.

— Он занятый с взводным, — сказал Климов.

Харламов привстал над костром. Кузьмич, замещавший эскадронного писаря, что-то писал, лежа на животе. Подле него полулежал, опираясь на локоть, взводный Сачков.

— Значит, так. Пиши: первый взвод — семь человек.

— А товарищ Леонов? Он в руку раненый.

— Ехать может?

— Факт. Да он в лазарет нипочем не пойдет.

— Значит, он не в зачет… Пиши: девять человек во втором… В третьем раненых нет. Нет, постой! Кирюшку контузило. Пиши: один: В четвертом — восемь…

Кузьмич начал подсчитывать.

— Ребята, как бы наш командир не сгорел, — проговорил Митька Лопатин опасливо, показывая на спавшего у костра Вихрова. Он поднялся и подошел к нему. — Ну да, гляди, какая спина горячая. Надо б его отодвинуть… А ну, Степа, помоги! Берись за ноги.

Вместе с Харламовым они перенесли Вихрова, и Митька заботливо подложил ему под голову свою шинель.

— Умаялся в разведке-то, — заметил Харламов. Оба знали что Вихров вместе с двумя красноармейцами прошлой ночью в разведку и привел пленного Костер ярко вспыхнул. Пламя затрещало, взвилось к самому небу.

Сачков — Разве можно так? Слышите? Кому говорю! Соблюдай маскировку!..

— Мне эта маскировка раз боком вышла, — сказал Климов вполголоса. — Было помер за нее со страху.

— Ну? Как же так? — спросил Митька.

— Да очень просто. Почудилось мне, братцы мои, такое, что умру — не забуду.

— А ну, давай расскажи, Василий Прокопыч, — попросил Харламов, подвигаясь поближе.

— Ну что ж, можно, — согласился трубач, — только оставьте кто покурить… Да… Служил я, братцы мои, до революции в Царском Селе, в лейб-гвардии гусарском полку, — начал он, поудобнее усаживаясь. — А из всей гвардии в одном нашем полку были серые кони. Ну, о конях потом… Так вот… Был там у меня кум, вахмистр кирасирского полка, Петром Савельичем звать. В отставке по чистой ходил. Уже, можно сказать, совсем старый человек. Один жил, жену давно схоронил. И вот случился у него день рожденья. Аккурат это было перед самой германской войной. «Заходи, — говорит, — Прокопыч, выпьем по маленькой». Ладно, захожу… Стол накрыт честь по чести. Графинчик, конечно, закусочки всякие разные.

— Эх!.. — вздохнул Митька.