– Засохла, – прошептала Сатьявати, простив советнику 'дуру' или даже не заметив оскорбительного выкрика.

Ее мутило, по телу пробегали волны предательской дрожи.

– Это хорошо, это правильно! Доставай со дна нож… этот брось! На пол, на пол бросай! Нет, подыми и брось так, чтоб зазвенел! Другой ищи – маленький, с широким лезвием, похожим на ладонь… да шевелись ты, царица! Так, верно – и вскрой рану заново. Зачем? Потом отвечу, если живы останемся! Делай, что сказал!

Над трупом недовольно жужжали вспугнутые мухи, сладковатый запах разложения вызывал тошноту, перед глазами плыли радужные круги…

– Только не вздумай в обморок грохнуться! Очнешься прямиком в объятиях Ямы! А из Петлерукого любовничек… вскрывай, говорю!

Корка запекшейся крови с треском отодралась, и широкое лезвие до середины погрузилось в рану. Женщине почудилось, что труп сотника дернулся от боли. Стиснув зубы до хруста в челюстях, Сатьявати рывком повернула лезвие, раздвигая мертвую плоть.

– Сделала? Хорошо, когда царица потрошила в молодости рыбу… другая на твоем месте уже валялась бы без чувств! – в голосе брахмана ножом о плиты звякнуло насмешливое уважение. – Теперь извлекай флакон из горного хрусталя… круглый положи, бери тот, что с пробкой из алого сердолика – и влей бальзам в рану.

У бальзама был резкий и странный запах, чем-то напоминавший запах слоновьего муста. Но это было все же лучше, чем трупная вонь.

– Готово? Тогда бери жертвенную чашу и тот нож, что ты вытащила первым. Возьми и иди сюда. Молча! Я сказал – молча! И попридержи язык, пока я не разрешу заговорить.

Черная статуя застыла рядом со сморщенной мумией на носилках и трупом со свастикой на лбу.

Руки отставного капалики, похожие на сохлые ветви акации, пришли в движение, заплетя в воздухе хитрую вязь; и первые, неожиданно гортанные звуки вырвались из уст старого брахмана. Над носилками поплыл завораживающий танец Экстаза 'Ананда-мурти', из вскриков мучительно рождалось подобие мелодии с пугающим, рваным ритмом, сами собой вспыхнули все восемь змеиных лампадок, выплюнув из разверзстых пастей и глазниц языки чадного пламени – и Сатьявати пропустила тот момент, когда труп сотника зашевелился.

Царица захлебнулась воплем и покачнулась.

Тело Кичаки взмыло на локоть над землей, покрываясь белой изморозью, похожей на плесень – и плавно скользнуло к центру 'мертвецкого кола'. Над вывернутой свастикой труп задержался, словно сопротивляясь, но пляска Экстаза взвихрилась буйным смерчем, голос брахмана сорвался на визг, и покойник глухо застонал, плашмя ложась на плиты в новом месте. Кобры-лампадки в страхе погасли – чтобы вспыхнуть с новой силой; промчался порыв ледяного ветра, пахнущего отчего-то жасмином и рыбой одновременно; Кичака затрепыхался угрем на остроге, пальцы конвульсивно сжались в кулаки, и мертвые глаза открылись.

Старик взвыл раненой гиеной и оборвал свою песнь на самой высокой ноте.

Сухие руки бессильно упали на колени.

– Дай ему крови, – прошептал брахман, почти не шевеля губами. – Чуть-чуть… Возьми нож и чашу.

Сатьявати глубоко вздохнула, с трудом приходя в себя, отвернулась от трупа своего оскорбителя, который дергался посреди 'мертвецкого кола', и решительно провела острым, как бритва, лезвием по левому предплечью.

Чаша голодной тварью юркнула под порез и задрожала, ожидая.

Кровь была густой, почти черной, как и кожа царицы; струйка лениво сползла в чашу и, наполнив ее едва ли на четверть, иссякла. Сатьявати знала, что делает, убирая руку: истекать кровью на потребу Кичаки она не собиралась.

– Подойди и напои его.

На негнущихся ногах женщина подошла к мертвецу – тот притих, следя за ней блестящими глазами – медленно присела и поднесла чашу ко рту сотника.

Губы жадно, по-обезьяньи обхватили край чаши, кровь полилась мертвецу в рот, частично стекая в пряди бороды и превращая волосы в бурый колтун… Больше всего Сатьявати сейчас хотелось вскочить и убежать, закрыв лицо ладонями, но она заставила себя довести дело до конца.

Труп захрапел, забулькал, пуская розовые пузыри – и женщина поспешно отступила на шаг назад. Мертвец начал подниматься следом. Он вставал долго, с трудом, шатаясь, словно опьянев от соленого напитка; но в конце концов все же встал. Обратная свастика на лбу Кичаки еле заметно мерцала зеленоватым светом, как гнилушка в ночном лесу.

– Пить! – выдохнул покойник. – Пить! Я выполню все… все, что скажешь! Только… пить! Скорее!

Он стоял, качаясь, и Сатьявати вдруг поняла, что Кичака вот-вот упадет и уже больше не поднимется, что все окажется напрасно, вся мерзость, весь ужас, после которого не отмыться всей водой мира…

– Нож! – вернул ее к действительности сиплый, натужный крик жреца. – Дай мне нож!

Получив требуемое, брахман вслепую полоснул себя по руке.

– Чашу!

Странно: кровь дряхлого советника была почти такой же густой, как и у царицы, но гораздо светлее.

– Дай… ему.

Мертвец принял чашу из ее рук, едва не расплескал содержимое и принялся судорожно глотать, запрокинув голову. Дрожь, сотрясавшая его тело, на глазах унималась, слабела, ноги перестали