– Хорошо. Допустим. Тогда не мог бы ты, знаток смысла, поинтересоваться у того капалики: каким образом можно вызвать Веталу-Живца, духа жизни-в-смерти?!
Пожалуй, брахман-советник мог быть благодарен женщине за этот вопрос: впервые за много лет ему стало жарко, и капельки пота покрыли бледный лоб.
– Уходи, царица. И не слушай сплетников. Твой сын мертв, завтра царевича ждет погребальный костер и ласка Семипламенного Агни, очищающего все, к чему бы он ни прикоснулся. Не тревожь родного праха…
– Ты разочаровываешь меня, старик! Неужели ты мог заподозрить мать в таком надругательстве над собственным ребенком?!
– Уходи, царица. Прошу тебя – уходи!
– Я уйду. Но если ты откажешь мне, то сегодня же ночью я пойду на городское кладбище и сама стану искать ответ на свой вопрос. Ублюдок, который не сумел сберечь моего мальчика, ушел от меня в смерть – и ушел, не договорив до конца. Я заставлю его отвечать! Живого или мертвого, но заставлю! И если ошибусь, лишенная помощи бывшего капалики – знай, что это именно твоя нерешительность сделала сиротой моего второго сына! Что скажешь, мудрый советник?
– Выйди, царица…
У самых дверей женщину догнал слабый голос старца:
– И вели слугам подать носилки и готовить паланкин.
…Сатьявати недобрым взглядом проводила удалившихся носильщиков.
– Полно, царица, – проскрипел старый брахман, словно читая ее мысли. – Нет нужды лишать их жизни. Все четверо – немые. И грамоте, равно как и 'хасте', тайному языку жестов, не обучены.
Сатьявати задумчиво посмотрела на советника, потом кивнула, так и не спросив – как же сам старик общается со слугами? – и направилась в угол. Здесь, на заднем дворе, близ комнат хранителей от отравления, по давней традиции лежали в ожидании скорой кремации трупы челяди и дворцовых стражников. Сейчас двор практически пустовал: тела погибших на берегу Златоструйки еще не успели доставить в столицу, а мертвого царевича обмывали-обряжали во дворце хмурые бальзамировщики, бормоча под нос охранные мантры.
Царица остановилась над одиноким телом Кичаки и пристально всмотрелась в мертвое лицо. Умиротворение тенью опустилось на черты сотника, смазав боль обиды; и это тайно раздражало царицу.
– Ты верно служил моему сыну при жизни, – тихо выговорили губы женщины. – Верю: не твоя вина в том, что он погиб. Но твои оскорбления перед смертью… Что ж, я дам тебе возможность искупить их, послужив мне и царевичу Читре в последний раз. Прямо сейчас. Мы квиты, Кичака. Прости, если сможешь…
Сатьявати резко вскинула голову и обернулась к старику на носилках.
– Я готова, жрец. Говори, что надо делать.
– Для начала развязать мешок, который лежит у меня за спиной. Там ты найдешь все необходимое. Нет, царица, рвать завязки не надо… хорошо. Теперь достань оттуда другой мешочек – кожаный, с тиснением. Да, вот этот.
– Что в нем? – поинтересовалась Сатьявати, разглядывая тиснение: урод с обезьяньей мордой восседает на огромном быке.
Урод походил на ее незаконнорожденного первенца, Черного Островитянина.
Бык – на Грозного.
– Пепел от сожженных трупов. Погребальный костер пылал от заката до рассвета, в полнолуние, под неосвященным деревом Пиппал[53], а дровами служили… впрочем, не важно, – старик криво осклабился, увидев, как женщину слегка передернуло. – Привыкай, царица! Ах, если бы у меня было время рассказать, а у тебя выслушать: каково оно, быть капаликой перехожим, прахом от стоп Трехлазого! Пепел? – это только цветочки! Итак…
Струйка пепла с легким шелестом потекла из мешочка на гладкие плиты двора, образуя крючковатый крест.
Свастику.
Только концы креста загибались не посолонь, а в обратную сторону, образуя разомкнутое 'мертвецкое коло', утверждая отнюдь не 'Хорошо; и хорошо весьма!', а совсем наоборот; и в такт шагам медленно шевелились побелевшие губы женщины, повторяя вслед за бывшим капаликой три слова заклятия
Всего три слова, раз за разом, и от каждого звука все опускалось внизу живота, а ледяной ком в желудке начинал подтаивать ужасом.
– Хорошо. Теперь достань лампадки и расставь по краям.
Сатьявати едва не выронила первую же извлеченную из мешка 'лампадку' – та была сделана из черепа царской кобры, близнеца незабвенной Крошки, тщательно отполированного и покрытого черным лаком.
Как и остальные семь.
К морщинистому лицу брахмана-советника намертво прилипла ухмылка шакала, лесного падальщика; и сизая вена на лбу пульсировала так, будто собиралась превратиться в третий глаз.
Казалось, он получал от происходящего огромное удовольствие – впору было и впрямь представить его в одном хороводе со свитой Разрушителя!
– Коробочка с тушью. Нашла? Черти у покойника на лбу такое же 'мертвецкое коло', как на плитах. Да не кистью, дура! – пальцем, пальцем! Сойдет… поставь коробочку обратно и отыщи на теле Кичаки то место, куда он воткнул нож. Рана засохла?
