– Я извиняюсь – сказал я.
– Пойди в женский, – посоветовал он мне дружелюбно, высунувшись из-под ее подмышки и вытащив щекой на меня часть ее сиськи.
Я пошел в женский. Заперто. Пришлось выстукивать оккупантшу. Вышла смазливая блондиночка в ботиках на кнопках. Такие лет тридцать назад носила моя мама.
– Ты что, pervert?[84] – спросила девчонка, оправляя черный пиджак. – Тебе нравится писать в женском?
– В нашем ебутся – сказал я.
– А-ааа! – присвистнула девчонка понимающе. – Lucky bastards![85] '
Когда я вернулся в зал, на сцене находился Вознесенский и читал по-русски, то свистящим шепотом, то громким криком свое обычное: «Я Гойя, я Гойя, я тело нагойя…» и размахивал руками. Половина зала слушала его, ничего не понимая. За столами беседовали. Две девушки из бара приносили напитки, с трудом вынимая ноги из людской жижи. Толпа уже успела совершить лимитированную революцию, растоптала канатики и влилась в щели между столов. Три вышибалы – стражи порядка, исчезли. Может быть, их растоптали и съели.
Гинзберг сидел рядом с Ленькой, и они вполголоса беседовали, наклонившись друг к другу. Я сел на свой стул, на него, пустой, облизываясь, глядела дюжина нечистых.
– Андрэй задержался на обеде с издателем, – пояснил Гинзберг. – У него выходит книга стихов в переводе. С предисловием Эдварда Кеннеди.
Я подумал, что какое ебаное отношение Эдвард Кеннеди имеет к стихам Вознесенского, но от вопроса воздержался, ибо ответ Гинзберга, несомненно, опять отошлет меня к важному делу борьбы за мир. И я ничего не смогу возразить против мира, Эдварда Кеннеди, Вознесенского и Гинзберга.
Закончив читать, Вознесенский пробрался к нам.
– Хотите, Андрей, посмотреть на разложившийся Запад крупным планом? – сказал я, наклонившись к уху советского поэта. – Спуститесь в туалет. Там ебутся.
Он смущенно захихикал, а я, выразив таким неуклюжим образом мою неприязнь к нему, откинулся на стуле. Меня тронули за плечо.
– Эй, вы говорили по-русски? – спросил юноша с зелеными волосами, худой, высокий и большеносый.
– По-русски.
– Слушай. Ты можешь мне сказать, кто был этот парень Маяковски?
– Не is fucking Great![86]
Я ему объяснил, как мог.
Мутант
В те времена Жигулин был работорговцем. Торговал молодыми, красивыми и хорошо сложенными девушками. Выискивал их в диско, ресторанах и барах Нью-Йорка и переправлял в Париж, где продавал модельным агентствам. Прибыв в Париж, они останавливались в моем апартменте. Нет, я не получал проценты за мое гостеприимство, я уступал часть моей территории из любопытства и в надежде на бесплатный секс…
Она появилась в моих дверях, одетая в глупейшие широкие восточные шаровары из набивного ситца в выцветших подсолнухах, на больших ступнях – растрескавшиеся белые туфли на каблуках. На плечах – блуджинсовая куртка. Бесформенная масса волос цвета старой мебели. От нее пахло пылью и солдатом. Из-за ее плеча выглядывала маленькая красная физиономия парня, державшего в обеих руках ее багаж.
– Я – Салли, – сказала она. Улыбнулась и облизала губы. – А ты – Эдвард?
– Ох, это я… Куда же ты исчезла, Салли? Ты должна была появиться четыре часа назад? Мне есть что делать помимо ожидания Салли из аэропорта…
Она радостно улыбнулась.
– Я ездила смотреть апартмент Хьюго. – Она обернулась к парню.
– Да. Мы ездили смотреть мой апартмент.
В глазах Хьюго я увидел страх. Может быть, она сказала ему, что я ее отец.
– Спасибо, Хьюго, за то, что ты привез ее, – сказал я сухо. – Гуд бай, Хьюго. Салли идет принимать ванну.
Он ушел, как осужденный уходит в газовую камеру. Я закрыл дверь и поглядел в ее лицо более внимательно. Она опять широко улыбнулась и гостеприимно показала мне зрачки цвета шоколада без молока. Я не нашел никакой воли в них. Ее глаза были глазами коровы. За месяц до приезда Салли я достаточно насмотрелся на коров в Нормандии. Я понимал теперь, почему четыре часа прошло между телефонным звонком из аэропорта и появлением Салли в моем апартменте.
– Я хочу, чтобы ты приняла ванну, – сказал я. – Сними с себя немедленно эти ужасные тряпки.
Она сняла.
– А Саша придет повидать меня? – спросила она, когда я вышел из моей крошечной ванной, где приготовлял ее омовение.
Она стояла совсем голая и большим пальцем одной ноги потирала щиколотку другой. Вокруг на полу валялись ее одежды. Сняв, она лишь уронила их на пол.
